(Романов опустил голову.)
(буквально, вырвал из себя последнее слово Завадский.)
Романов сломался. Не поднимая головы, он встал повернулся ко мне спиной и отошел к окну.
У Зацепина я не присутствовал - учился (blя!), поэтому влиять на процесс не мог. Но у нас была плохонькая запись этой песни в исполнении Сергея из "Аэлиты" - а вот ее писали под моим непосредственных "художественным руководством".
Надо отдать должное, и Клаймичу и, тем более, Завадскому, они не стали ничего менять, а просто скопировали один в один, вплоть до последней интонации.
"Всё правильно... Нужно высокое чувство меры, чтобы ничего не улучшать, когда не надо...".
"Дорогу жизни" я впервые услышал в лихие годы "перестройки" на "Музыкальном ринге". Была тогда такая программа на Ленинградском телевидении. И навсегда запомнил и эту песню, и те томительно долгие секунд пять тишины, которые стояли в студии, прежде чем раздались первые хлопки.
Больше публичного исполнение этой песни я не слышал никогда, но песню не забыл. И вот пришло её время... раньше, чем пришло её время... Мдя.
...Оказывается под большим портретом Ленина, меж деревянных панелей, была замаскирована дверь ведущая в комнату отдыха. Романов, по-прежнему молча, ушёл туда и, судя по донесшимся звукам, сначала высморкался, а потом выпил!
Впрочем... и хотел бы сказать, что понимаю, но нет... Вряд ли можно понять, если не пережил все это сам. А он пережил... и выжил.
Воюя.
Повезло.
...Теперь уже мама гладила меня по голове, прижимала к себе и успокаивала, говоря, что все у нас получится, что она поможет, что я справлюсь...
Справился. Незаметно с силой пережал сам себе горло... и сдержался. Отбрехивался потом волнением и усталостью. Начал жаловаться на пустую трату времени в школе. Когда столько неотложных дел.
Мамин взгляд сразу построжел, но поскольку у меня и четверок то почти не было, то она лишь напомнила, что и так "постоянно пишет записки директору, чтобы меня отпускали".
В итоге решили, что как только решится вопрос с квартирой в Москве, то будем переезжать.
- Надо с дедом поговорить, - мама покачала головой, - ведь ему же не раз предлагали перевод в московский Главк, может сейчас согласится.
Но в голосе хорошо было слышно сомнение.
"Да, деда оставлять здесь одного нельзя. В крайнем случае попрошу помощи у Чурбанова. С ним легче, чем со Щелоковым. И тем более с Романовым...".
...Хотя грешно жаловаться. "Дорога жизни", почти, примирила Романова с моим "ренегатским" переездом в Москву.
Когда Григорий Васильевич вернулся "из под Ленина" на лице у него особых эмоций не было.
- Хорошая песня... - спокойным голосом констатировал он, опять усаживаясь за стол, - а кто поет?
- Это наш солист... записал. А так хотели узнать ваше мнение... кому петь...
- Ну, не Сенчиной же, - криво усмехнулся всесильный хозяин города трех революций.
"Понятно... не отошел еще...".
Я позволил себе лишь намек на улыбку и поспешил заверить:
- Для Людмилы Петровны я написал две другие песни, а эту, мне кажется, очень органично исполнил бы Михаил Ножкин, - выдал я домашнюю заготовку.
- Ножкин... Ножкин... - наморщил лоб Романов.
- "Последний бой - он трудный самый..." - напел я.
- А... - сразу вспомнил тот, - ну, может быть...
Упоминание сразу о двух песнях для Сенчиной, тоже благотворно сказалось на настроении Первого секретаря.
После этого, мою историю о "знакомстве" с банкиром-итальянцем и последующих событиях, он выслушал, хоть и молча, но с нескрываемым любопытством.
- А после этого моего мнения никто особенно и не спрашивал, просто сказали, что нужно переезжать, - я виновато пожал плечами и преданно уставился на Романова.
Григорий Васильевич поразмышлял, мысленно сделал какой-то вывод и спросил:
- С чем у тебя там ещё кассеты? Ставь, давай... послушаем... - потом снял трубку одного из многочисленных телефонов, - Зина, горячий чай пусть нам(!) принесут...
В пятницу, 20 октября, меня вызвали в кабинет директора прямо с урока физики.