Живот у него бурлит, а едкий кофе жжет желудок. Блин, полезнее было бы вина выпить. Пока он идет по мостам родного города, со спортивной сумкой, перекинутой через плечо, Леннокс, несмотря на старое толстое пальто и новую шапку, шарф и перчатки, чувствует, как возвращаются детские респираторные заболевания, которые, как казалось, давно прошли. Тот кашель, который появился сразу после случая в туннеле, как говорили, был психосоматическим. Его голос перешел в этот свистящий хрип, когда попытался заговорить с матерью, к которой на кухне присоединился "дядя" Джок Эллардайс. Он всегда возвращался в моменты сильного стресса. И вот Леннокс снова чувствует его приближение. Гул толпы, близкой, но все еще невидимой. Обрывки праздничной музыки болезненно отдаются в ушах. Затем на него обрушивается ураганный ветер, словно удар кувалдой, и он задыхается, обещая себе никогда больше не жаловаться на зиму на южном побережье.
Ссутулившись, он бредет по узким готическим переулкам Старого города. Ступая по булыжной мостовой, он слышит, как в одном из извилистых переулков кто-то высоким, странным голосом напевает детскую страшилку о призраках погибших ребятишек. Наконец, он добирается до Королевской мили, где от шума уличного движения и голосов гуляк ему становится полегче. Леннокс направляется к месту назначения – бару, который офицеры отдела тяжких обычно называют "Ремонтной мастерской". Входя в скромный паб, набитый копами, он ожидал враждебного приема и даже почувствовал бы себя обиженным, если бы оказалось иначе. Однако реакции долго ждать не пришлось. Дуги Гиллман почти сразу бросается к нему. Ставший еще более приземистым и поседевший, он, тем не менее, сохранил фирменную стрижку ежиком, а запавшие глаза все так же горят недобрым блеском.
– Малыш Ленни! Говорят, ты там обслуживаешь английских пенсионеров!
– И я тебя люблю, Дуглас, – отвечает Леннокс, не моргнув и глазом. "Не совсем так", думает он, прежде чем признаться самому себе: "хотя в целом он прав". А лучший способ обезоружить Гиллмана – это с ним соглашаться. – Ты, прав, примерно так и есть.
– Ага, верно, – Гиллман выпрямляется и даже кажется немного выше. Это не так и просто: его шея превратилась в набухший мешок и стала еще более скрюченной, чем помнит Леннокс. Родинка у него на подбородке стала темнее и больше. Леннокс не может не заметить эти огромные сильные руки, которые свисают у него по бокам, как пистолеты у стрелка на Диком Западе. Они все еще остаются грозным оружием, способным причинять боль. – Так значит, карьера удалась?
– Ага, все круто. Разве не видно, какой я счастливый? – Леннокс слышит, как в его голос возвращаются старые ехидные нотки, которые, как он думал, остались за Валом Адриана. – Чем сам думаешь на пенсии заняться? Гольф? Домик на южном море?
В сверкающих глазах Гиллмана мелькает нерешительность. Несмотря на то, что Гиллман всегда проклинал профессию полицейского, у него никогда не было никакого плана "Б". Кроме этой работы, у него ничего нет. Он сразу пойдет ко дну. Эта мысль сначала вызывает у Леннокса злорадное удовольствие, но затем его поражает то, насколько сильно это чувство.
Еще один бывший коллега по отделу тяжких, Элли Нотман, незаметно подходит к ним, когда Гиллман отвечает:
– Хрен знает. Буду фигней страдать, и то если захочу!
Это неубедительная и жалкая бравада; Леннокс знает, что задел его за живое, но решает не продолжать. Он теперь на гражданке, и Гиллман скоро окажется там же, поэтому привычные перепалки прежних времен теряют свою привлекательность. Он обнимается с Нотманом, который тоже кажется более коренастым, чем год назад. Взгляд у него по-прежнему мутный, а на стриженых черных волосах по бокам ровно пробиваются седые полосы, словно нашивки за выслугу лет.
– Элли!
– Рэйми! Рад тебя видеть, приятель, – с пьяным дружелюбием восклицает Нотман.
– Снимите, что ли, номер, голубки, – ухмыляется Гиллман, издевательски хохотнув от своей же удачной остроты.