— Но как же мозг? Активность же есть!
— Активность? В одном случае из трех? Их мозги то как у мертвецов, то вспыхивают фейерверком. Это, знаешь ли, тоже не норма. Я бы сказал, пациент скорее мертв, чем жив.
— Но…
— Никаких но! Я сказал, отключаем. Завтра в десять утра. Всех семерых.
Это был конец в моем понимании. Я не могла пошевелиться, не могла открыть глаза. Я могла только вспомнить свою жизнь, мысленно попрощаться с близкими и уснуть вечным сном. Что я и сделала. Ведь уснуть и никогда не проснуться лучше, чем в ужасе цепляться за жизнь в последние ее секунды, не имея возможности даже пошевелить пальцем.
Я пришла в себя, и первый вопрос, который хотелось кому-то задать: я что, живая? Но задать его было некому. А потом я открыла глаза. Мир вокруг вспыхнул настолько яркими и нереальными красками, что в этой куче цветов с трудом можно было различить очертания предметов. На секунду я даже подумала, что ослепла, как пророчил тот доктор. Но вскоре цветная какофония стала угасать и изображение вернулось в норму. Только тогда я попробовала пошевелиться.
Я не могла избавится от ощущения, что по всему моему телу кто-то толстым слоем вымазал сырую глину, которая в любой момент готова была отвалиться. Я посмотрела на свои руки, вспомнив тот же кошмарный рассказ доктора. Сняла еще влажные компрессы, лежавшие просто поверх, и тяжело вздохнула. Врач не обманул. С рук действительно слезала кожа. Побелевшая, местами съежившаяся, местами вздувшаяся, потрескавшаяся и больше напоминавшая старые драные тряпки, нежели кожный покров.
И вместо того, чтобы убиваться из-за своего уродства, я вспомнила старую дурацкую привычку и не смогла ей противиться. Всю свою жизнь я безжалостно избавлялась от всего лишнего на своем теле. Каждый прыщ был выдавлен, каждая болячка ободрана, а уж стоило обгореть на солнце, так радости от сдирания кожи не было предела. Ну кто не ловит от такой фигни кайф? И сейчас я с особым наслаждением и искренним любопытством подцепила пальцами кусок кожи и сорвала его. Тот просто отклеился как малярка. Каково же было мое удивление, когда под ним оказалась другая кожа. Светлая, мягкая, ровная, как у младенца. На ней не было ни единого пятнышка, волосика или родинки. От чего она казалась будто не настоящей. Я подцепила другой кусок кожи и… сняла его целиком словно перчатку. Мерзкую странную перчатку. И вместе с ней с руки слезли и старый шрам от падения в детстве на стекло, и недавний ожог от неудачно схваченной сковороды.
Я осмотрелась. Это явно была больничная палата. Реанимационные кровати. Куча всяческих приборов, мониторов и прочей непонятной мне лабуды. Но они все уже были выключены. Наверное потому, что мы должны были умирать в тишине и гордом одиночестве, после того как их от нас отсоединили. Вот только я, кажется, поломала планы врачей и внезапно очнулась. Помимо моей кровати в палате было еще шесть. С людьми, в бинтах и компрессах. Видимо, это было какое-то ожоговое отделение.
Возле двери в палату располагалась раковина, а над ней зеркало. Решив, что мне необходимо выяснить, во что же превратилось мое лицо, я медленно встала и поплелась до зеркала. Идти быстрее было страшно. Казалось, что вся эта старая кожа вот вот сползет с меня и шлепнется на пол.
Но все переживания на эту тему мгновенно отшибло, стоило мне увидеть свое отражение. Я так и ахнула. Про седину врач тоже не шутил. И сейчас я в шоке разглядывала в отражении свои волосы. Ровно половина моей башки была белой. Даже не седой, не пепельной, а белой. А вот вторая половина была угольно черной. Это при том-то, что раньше я была темно-русой. Я лишь слабо усмехнулась, в душе порадовавшись, что хоть располовинило не как Стервеллу де Вилль вдоль, а поперек. Спереди волосы белые, сзади черные. Даже казалось, что они стали сантиметров на пятнадцать длиннее, и крайне неприятно цеплялись за бинты.
Я подошла к зеркалу ближе. Предстояло самое страшное. Я медленно убрала с лица маску из бинтов. Зрелище оказалось не лучше, чем на руках. И не выясни я ранее, что под этим кошмаром новая кожа, орала бы сейчас в ужасе как резанная. Но вместо этого я просто сняла с лица пласт отмерших тканей. Зрелище было странное. Лицо тоже стало похоже на задницу младенца. Ни единого пятнышка, прыщика, морщинки. Слезла даже любимая родинка над губой. Из зеркала на меня смотрел кто-то другой. Казалось, что изменилась не только кожа. Сами черты лица стали как-то острее, изящнее. Теперь я выглядела не на свои тридцать, а максимум лет на двадцать. Вот только было одно но. Отражение смотрело на меня жуткими, неестественно светлыми глазами. Вместо голубой радужка стала светло-серой. Настолько светлой, что практически сливалась с белком глаз, делая черный зрачок еще более заметным. Бледная ровная кожа, такая, будто никогда не видела солнечного света, и странные волосы. На фоне окружающего мира создавалось впечатление, будто я вылезла из черно-белого кино.