— Лучше синица в руках, — сказал я ему утешающее, — чем в каком-нибудь другом месте.
Кадфаэль посмотрел на меня жалобно.
— Брат паладин, что-то слишком мудрено для меня. Устал, голова плохо работает…
— Голова работает тем лучше, — сообщил я, — чем крепче жмут сапоги. Попробуй, а?
Он не сразу понял, что я так шучу, сам он всегда занудно серьезен, слабо улыбнулся.
— Брат паладин, даже не знаю, почему я с тобой еду. Ты меня все время обижаешь…
— Во-первых, — объяснил я, — тебе для святости нужны мучители, хулители и гонители. Во-вторых, ты знаешь, что, если странствующий не встретит подобного себе или лучшего, пусть укрепится в одиночестве. С глупцом не бывает дружбы. Ну, дальше ты понял, да?
Он взглядом указал мне на вертел. Снизу мясо уже прожарилось, на угли срываются сладкие капли сока, но верх еще сырой, я торопливо повернул, а Кадфаэль сказал укоризненно:
— Гордыня, брат паладин, нехорошо.
— Это я горд? — удивился я. — Просто я подсказываю извечную мудрость: когда путь неясен, держись людей мудрых и осторожных — рано или поздно они находят удачный выход.
Он с той же укоризной в глазах покачал головой.
— Мудрых и осторожных? Ты о ком? Гордыня и тщеславие пополам с хвастовством… Но верным ли путем идем, можешь сказать?
— Только когда приходим к цели, — возразил я, — мы решаем, что путь был верен. А до этого — потемки. Ты прислушайся к голосу разума! Слышишь? Слышишь, какую фигню он несет? Вот-вот. Так что надо просто верить, брат Кадфаэль!
Он застыл с открытым ртом, ошеломленный и ошарашенный, что это я, человек с мечом, обвинил его в недостатке веры и преклонении перед каким-то разумом. Я, донельзя довольный, как легко фехтовать силлогизмами среди простых и неиспорченных, снял прут, от мяса одуряющий запах, другим прутиком кое-как спихнул на чистое полотенце, нанизал еще с десяток.
— Испортишь Божью тварь, — сказал Кадфаэль укоризненно.
— Что делать, если он обожает жареное?
Воздух к вечеру повлажнел, бодро заквакали лягушки. Запад неба полыхает в адском огне заката, торопливо прокричали перепела, ночь наступает медленно и нехотя. Звезды высыпали давно, однако долго остаются мелкими крапинками, острыми гранями обзаводятся медленно, незаметно.
Гряда леса выглядит массивом угольной пыли, чуть выше лиловая полоса чистого неба, странно и дико видеть в ней часто вспыхивающие сполохи. Кадфаэль съел половину мясной лепешки, остальное отдал Псу, тот благодарно повилял ему хвостом и лизнул в нос.
Я потихоньку нащупал в кармане геммы гномов. Кадфаэль сказал заботливо:
— Ты спи. Ночи короткие.
— А ты?
— Монахи привыкли к ночным бдениям.
— Не переборщи, — посоветовал я. — А то наступит истощение… Всякие видения начнутся, святых узришь, Дева Мария явится…
Он покачал головой, отвернулся с книгой в руках и углубился в чтение. Жемчужинки загадочно поблескивают в ладони, не могу думать о них как о чем-то магическом, для меня это по-прежнему чипы невероятной мощи и непонятного назначения. Конечно же, адаптированные для нужд домохозяек, если можно так сказать, достаточно универсальные, вон даже для молота подошла одна, но не думаю, что их создавали для интеграции именно с такими молотами.
Одна жемчужинка едва слышно шевельнулась в ладони. Я подвигал кулаком над мечом, луком, доспехами, и только когда поднес к левой руке, заскреблась снова. Сердце стучит, я начал тихонько раскрывать ладонь, ухватил крохотную бусинку, что покатилась в шожбинке между пальцами, поднес ее к единственному кольцу на левой руке.
Сердце тревожно тукнуло: жемчужинка прилипла к колечку сбоку, криво и очень некрасиво, словно намагниченная, но не успел я прикоснуться к ней, как начала опускаться, расплываться, словно капелька ртути, что соприкоснулась с другой каплей ртути, побольше, и через пару мгновений колечко, заблистав, будто обновилось, вновь стало простеньким и сереньким.
Я сжал и разжал кулак. Колечко медленно остывает, выглядит так же неприметно. Некоторое время я крутил кольцо на пальце, поворачивал так и эдак, стараясь ощутить хоть что-то, хоть бы что-нить необычное, ну там невидимость или мимикрию, чтоб принимать любой облик…
— Auferte malum ex vobis, — донесся тихий голос брата Кадфаэля, он заканчивает молитву чуть громче, чем начинает, — исторгните зло из среды вашей…
— Aut vincere, aut mori, — поддержал я его оптимистически, здесь любая латынь сходит за молитву, — победа или смерть, победить или умереть, как говорят святые отцы Церкви…
— Ad meliorem, — заключил Кадфаэль и лег у костра, — все к лучшему…
— Aut Caesar, aut nihil, — согласился я.
— Это что значит? — спросил Кадфаэль сонно.
— Умоются кровью те, — объяснил я, — кто усомнится в нашем миролюбии.
Он тихо и кротко уснул, а я лежал, вспоминая свои три замка, земли, в которых надо бы ввести кое-какие усовершенствования. Ну, не обязательно колхозы, но все же я больше экономист, чем все их прежние хозяева… Вообще-то здесь как раз на практике воплотился лозунг: анархия — мать порядка. Здесь, в Европе, установился самый приемлемый строй именно за счет того, что в этих местах на протяжении столетий, да что там столетий — тысяч лет! — были дикие земли, незаселенные, если сравнивать с густонаселенными странами Малой Азии, Средиземноморья, Северной Африки или Китая.
А когда земли считаются дикими, на них перебираются те, кто не желает закона над собой, ничьей власти. И так из поколения в поколение никому не кланяются, никому не выплачивают налоги. А когда все же приходится защищать эту свою свободу, то делают это либо сами с оружием в руках, либо, если враг силен, объединяясь с такими же свободолюбивыми и независимыми. Правда, тогда приходится поступаться частью вольностей, однако это та часть, которую делегируешь, как теперь говорят, центру сам, а не та, какую центр у тебя отнимает силой или хитростью. Когда вот так сам отдаешь часть своих вольностей в обмен на защиту и еще какие-то блага, то сам же и придерживаешься такого договора: понимаешь, что без него будет гораздо хуже.
Сейчас эти территории как раз формируются в страны, еще непонятно какие. Здесь сотни баронств, графств, герцогств, княжеств, здесь возникают королевства и даже империи, что редко существуют больше одного поколения. И только Церковь неуклонно формирует одно мировоззрение, одни ценности, превращая великое множество племен, народностей и народов в единый конгломерат, который когда-то станет единой Европой, где, несмотря на различные режимы, — один Бог, одна вера, одна Церковь, пусть даже разделенная на католиков, протестантов, кальвинистов, лютеран, альбигойцев, ариан…