Така говорила про рак.
Сердце наконец успокоилось до ритма отбойного молотка. Лени заставила себя пошевелиться. Извиваясь, переползла грань первой фасетки и скользнула в чашу второй: теперь ноги уперлись в ребро жесткости. Уклон становился с каждым метром все более пологим. Вскоре Кларк рискнула подняться на четвереньки, а потом и встать. В грудь ветер бил сильнее, чем в бедра – поле статического электричества каким‑то образом изгибало поток, – но даже на уровне головы он был слабее, чем на кране. Стоило повернуться – парящие волосы облепляли лицо, однако это неудобство было пустяком в сравнении с конвульсиями гидрокостюма.
Лабин остановился у северного пояса подъемника, на гладком круглом островке в море треугольников. Тот имел в поперечнике около четырех метров, и на его поверхности между фиброволоконными порами величиной с ноготь располагались люки шириной со стрелковую ячейку. Лабин успел открыть один и к тому времени, как появилась Кларк, убирал в рюкзак использованные инструменты.
– Кен, какого хрена?
Он тыльной стороной ладони стер со щеки кровь.
– Я передумал. Ты мне все‑таки понадобишься.
– Но какого?..
– Запечатай лицевой клапан. – Он указал на открытый люк. Из отверстия выступила темная вязкая жидкость, вроде крови или машинного масла. – Все объясню внутри.
– Что, туда? Да наши имплантаты...
– Давай, Лени. Некогда.
Кларк натянула капюшон – тот неприятно извивался на коже. Ну хоть волосы не будут разлетаться.
– А веревка? – вдруг вспомнила она.
Лабин, запечатывавший клапан, остановился, взглянул на краны: с ближайшего свисала и раскачивалась на ветру тонкая белая ниточка.
– Ничего не поделаешь, – сказал он. – Залезай.
Непроницаемая вязкая темнота.
– Кен... – Машинный голос, через вокодер. Давненько его не слышала.
– Да?
– Чем мы дышим?
– Горючим для огнемета.
– Что?!
– Это совершенно безопасно. Иначе ты бы уже умерла.
– Но...
– Необязательно вода. В гидроксильных группах есть кислород.
– Да, но нас конструировали для воды. Не верю, что напалм...
– Это не напалм.
– Чем бы ни был, а наверняка рано или поздно засорит нам имплантаты.
– Поздно – уже неважно. Лишь бы продержались несколько часов.
– А продержатся?
– Да.
Хоть кополимер перестал корчиться.
Лени ощутила движение и встревоженно загудела:
– Это еще что?
– Подача горючего. Они стреляют.
– Куда? Зона же не заражена.
– Может, решили перестраховаться.
– Или там действительно был Сеппуку, а мы не знали.
Лабин не ответил.
– Кен?
– Возможно.
Течение прижало ее к чему‑то мягкому и скользкому, чуть гнущемуся под напором. Преграда, кажется, простиралась во все стороны и была слишком гладкой, чтобы уцепиться.
«Мы попали не в бак, – сообразила Лени, – а в пузырь. Он не просто опустеет, а сдуется. Схлопнется».
– Кен, а во время выстрела нас не засосет в...
– Нет. Там... решетка.
Вокодер и в нормальных условиях отфильтровывал из голоса почти все эмоции, а в этом сиропе получалось еще хуже. Все же Лени угадала, что Лабин не в настроении для разговора.
«Как будто он когда‑нибудь был королем экстравертов».
Но нет, тут что‑то другое, чего Лени пока не понимала.
Она плавала в темноте околоплодных вод, дыша не напалмом, а чем‑то вроде, и вспоминала, что в электролизе участвуют крошечные электрические искры. Замерла, гадая, не воспламенится ли обтекающая ее жидкость, не превратят ли имплантаты весь подъемник в один пылающий шар. «Будет еще одна жертва „лени"», – улыбнулась про себя.
А потом вспомнила, что Лабин так и не объяснил, зачем она здесь.
И вспомнила про кровь у него на лице.
ОПЛАТА НАТУРОЙ
Когда они добрались до места, Лабин уже ослеп. Сорвавшийся трос не просто хлестнул его по лицу – он порвал лицевой клапан. Горючая слюна подъемника просочилась внутрь прежде, чем затянулся разрыв, и растеклась по лицу. Тонкий слой проник под линзы, разъедая роговицу. Ровным механическим голосом Кен в полной темноте сообщил, что останется: способность отличать свет от тени. Какое‑то рудиментарное восприятие размытых пятен и теней. На конкретное распознавание образов надеяться не приходилось. Кену нужны были ее глаза.