Бабочка вихляющимся полетом прянула вбок и рухнула куда-то в заросли; он подозревал, что она просто сидит там в засаде, дожидаясь момента, когда можно будет метнуться в узкую щель света.
— Улетела? — Джулька осторожно выглянула из-за двери.
— Улетела, — сказал он, зашел за ней в комнату и торопливо затворил дверь.
Страшная звезда стала прямо напротив окна, колола глаза, он никак не мог заснуть, прислушиваясь к щекотному дыханию Джульки. Тикало непонятное существо совсем рядом с кроватью, другое шуршало в углу; снаружи, из сада, мягкий комок монотонно бился об оконное стекло. Потом звезда ушла, и он уснул.
Мокрая трава щедро орошала кроссовки и носки. Он чистил зубы над помятым умывальником, и крупные капли с яблоневых листьев падали ему за шиворот. В звездообразно треснувшем зеркальце отражалось расколотое сизое небо.
Мы же не будем здесь дожидаться зимы, правда?
Он уже написал одному своему старому приятелю и другому, не такому старому и не так уж чтобы приятелю, но предприимчивому и, вроде бы, организовавшему какую-то экспертную группу, хрен знает, что за группа, но нужны специалисты его профиля, и чуть не каждый час теперь проверял почту. Но в почту валились только призывы увеличить пенис или посмотреть на голую одноклассницу, что, учитывая возраст его одноклассниц, было сомнительным удовольствием.
Зато стали падать первые яблоки, сморщенные и маленькие — отторгнутые от материнского дерева, обреченные на гибель уродцы. Он подобрал одно, отер от мокрой земли и надкусил; яблоко было даже не кислым — просто безвкусным.
— Борисыч!
Он обернулся. Бабакатя стояла у калитки, рыхлая грудь, обтянутая выцветшим байковым халатом, лежала на верхней перекладине. От Бабыкати пахло куриным пометом и, опять же, сырыми тряпками.
Они тут всех называют без имени, но по отчеству. А в Штатах наоборот. Интересно, это как-то связано с загадочной национальной ментальностью?
Он посмотрел на яблоко в руке, вздохнул и отбросил его — пускай слизняки завтракают.
— Да, Бабакатя?
— Борисыч, ты в Чмутово поедешь?
Бабакатя обладала верхним ветровым чутьем хорошей легавой собаки.
Он торопливо проглотил откушенный фрагмент яблока.
Само это Чмутово звучало как что-то мокрое, чавкающее.
— Собирался, вроде.
Она протянула скомканные десятки.
— Купи мне хлебушка и крупы, — она говорила «мяне», и это его невнятно раздражало. — Пару буханок, он у них теперь (тяперь) никакой, черствеет (чарствеить) быстро, но я нарежу и в морозилку положу, Анька, дочка Пятровны, научила. А крупу для курочек… Яички свежие не нужны, нет?
— Нужны, наверное, — Бабакатя драла за пяток яиц больше, чем в Чмутово просили за десяток, тем самым опровергая расхожие представления о широкой русской душе, но яйца и правда были хорошие. Джульке, по крайней мере, нравились.
— Так я принесу, — Бабакатя укоризненно покачала головой, — этой твоей… вот ведь назвали собачьим именем девку!
— Это иностранное имя, Бабакатя.
Он никак не мог попасть в нужный тон. Бабакатя казалась ему представителем другого биологического вида, иная среда обитания, экологическая ниша, даже пищевая база… И как бы это сказать, немножко умственно отсталым представителем по сравнению с доминирующим, скажем так, Homo Urbanis. Он разговаривал с ней, как разговаривал бы с говорящей собакой или кошкой, отчего испытывал неловкость и тоску. Бабакатя в свою очередь вела себя именно так, как он от нее ожидал: жаловалась на погоду (не те погоды стоять), на здоровье (кости-то ломить), вон раньше-то как оно было, а теперь вон как оно стало, и хлебушек тяперь не тот, не тот тяперь хлебушек, а вот при Брежневе выпякали хлеб… И даже при Андропове выпякали хлеб. И при этом, как его… Устиныче… И от того было ему слегка не по себе, словно бы Бабакатя подыгрывала ему. Тем более, Ванька-Каин уверял, что наблюдал Бабукатю в чмутовском сбербанке, где она весьма ловко управлялась с банкоматом.
Впрочем, это как раз было в порядке вещей, его всегда поражала приспособляемость этого вида (не столько Homo Rusticalis, сколько Homo Unreflectus, уточнил он политкорректно). Его особи в быту, в обустройстве проявляли хватку, несвойственную конкурирующей изнеженной форме, для нескольких поколений которой жуткое слово «жировка» звучало пострашнее какой-нибудь «авада-кедавра!».
— Чаво энто она у тябя спит так долго?
Смотрит же она телевизор, правда, допотопный, черно-белый, по вечерам из Бабыкатиных окон льется голубоватое сияние, словно бы там секретная лаборатория инопланетян или пристанище похищенных душ… Там, в телевизоре, говорят до омерзения фальшиво, совершенно ненатуральными голосами, но по крайней мере, грамотно, если только не изображают таких вот Бабкать, но тут она должна бы почуять подделку…