Однажды вечером, вернувшись домой к ужину и войдя в нашу большую комнату, я увидела Астариту, держа в руках шляпу, он стоял, прислонившись к столу, и разговаривал с мамой. Увидев его у себя в доме и догадавшись, о чем он может говорить с мамой — я не сомневалась, что он старался склонить ее на свою сторону, — я забыла о всяком сострадании. Страшно разозлившись, я спросила:
— Что вам здесь надо?
Он посмотрел на меня, и лицо его свела судорога, как и тогда в машине, когда мы ехали в Витербо и когда он сказал мне, что я ему нравлюсь. Но на сей раз он не мог произнести ни слова.
— Этот синьор говорит, что знаком с тобою, — начала мама доверительным тоном, — и вот зашел повидать тебя…
По ее голосу я поняла, что Астарита говорил с ней именно так, как я думала, и, кто знает, может быть, он дал ей денег.
— Будь добра, выйди из комнаты, — сказала я маме.
Она испугалась моего сурового голоса и молча вышла на кухню.
— Что вам здесь надо?.. Уходите, — повторила я.
Он смотрел на меня, шевеля губами, но не мог выдавить из себя ни звука. Глаза его закатились, из-под век виднелись полоски белков, и я перепугалась, что сейчас он упадет в обморок.
— Уходите, — громко закричала я, топнув ногой, — или я позову людей… позову нашего друга, который живет внизу!
Много раз потом я задавала себе вопрос, почему Астарита снова не шантажировал меня и не пригрозил, что, если я ему но уступлю, он расскажет Джино обо всем, что произошло в Витербо. А ведь на этот раз он мог шантажировать меня с бóльшим успехом, я действительно переспала с ним, посторонние могли подтвердить, и я не смогла бы опровергнуть это. Думаю, что тогда он просто хотел обладать мною, а теперь по-настоящему полюбил меня. Любовь требует взаимности, и влюбленный Астарита, должно быть, испытывал неудовлетворенность от того, что произошло в Витербо, когда я хоть и была с ним, но оставалась недвижимой и пассивной, словно труп. А кроме того, я теперь решилась рассказать всю правду Джино, и если он меня любит, то поймет и простит. Моя твердость, вероятно, убедила Астариту в тщетности новых попыток шантажировать меня.
На мою угрозу позвать людей он ничего не ответил, а медленно направился к двери, волоча шляпу по длинному столу. Дойдя до конца стола, он остановился, опустил голову, видимо собираясь что-то сказать. Но когда он снова поднял глаза на меня и зашевелил губами, мужество, по-видимому, опять покинуло его, и он молча уставился на меня. Этот его взгляд показался мне особенно долгим. Наконец, кивнув на прощанье головой, он вышел и прикрыл за собою дверь.
Я тотчас же побежала к маме на кухню и яростно набросилась на нее:
— О чем ты с ним говорила?
— Ни о чем я не говорила, — испуганно ответила она, — он меня спросил, чем мы занимаемся… сказал, что хочет заказать сорочки.
— Если ты к нему пойдешь, я тебя убью! — закричала я.
Она со страхом взглянула на меня и ответила:
— Никто и не собирается к нему идти. Пусть заказывает себе сорочки в другом месте.
— А обо мне он ничего не говорил?
— Спросил, когда ты выходишь замуж.
— А ты что ему ответила?
— Что свадьба в октябре.
— А денег он тебе не давал?
— Нет, с какой стати? — Она взглянула на меня с притворным удивлением. — А почему он должен давать мне деньги?
Я была теперь твердо уверена, что Астарита дал маме денег. Я подскочила к ней и с силой схватила ее за руки.
— Говори правду! Он дал тебе денег?
— Нет… ничего он мне не давал.
Она держала руку в кармане фартука. Я с силой дернула ее за запястье, и из кармана вывалилась купюра, сложенная пополам. И хотя я все еще не отпускала ее руку, она нагнулась и с такой жадностью и проворством схватила деньги, что моя злость сразу же улетучилась. Я вспомнила, какое волнение и счастье вызвали в моей душе деньги, полученные от Астариты в день поездки в Витербо, и поняла, что не имею права осуждать маму за те же самые чувства и за то, что она поддалась такому же соблазну. Теперь я пожалела о случившемся: лучше было ни о чем не спрашивать, чтобы никогда не видеть этих денег. Поэтому я сказала спокойно: