Утро не принесло изменений. Стражник принес скудный завтрак, и больше никто узника не беспокоил. На допрос, где бы он, князь, может быть, понял наконец-то, в какой крамоле его обвиняют, не звали.
«Неужто вот так и буду сидеть веки-вечные?!»
Да нет, конечно. У царя Ивана Васильевича уже придумана казнь, только достоверных фактов, которые бы обвинили князя Воротынского в сговоре с ДевлетТиреем, намеревавшемся захватить трон российский, никак он не мог добыть. Уж как ни изощрялись в пыточной, но никто словом не обмолвился об измене. Мужественно сносили пытки все, кроме купца, тот вопил нечеловеческим голосом, когда его тело прижигали или рвали ногти, но и он ничего нового, кроме того, что рассказывал царю после последней своей поездки в Крым, не говорил. Купца били, медленно протягивали по груди и животу раскаленный до белизны прут, он орал надрывно, но как после этого не сыпали вопросами дьяк с подьячим, а то и сам Иван Васильевич, приходивший насладиться мучением людским и выудить хоть малую зацепку для обвинения князя Михаила Воротынского, истязаемый вновь и вновь повторял уже сказанное.
Понять бы извергам, что ничего иного честный купец не знает, отпустить бы его с миром, но нет, они снова приступали к мучительству. Не выдержал в конце концов купец, крикнул истошно:
— Будь ты проклят, царь-душегубец!
И плюнул кровавой пеной в грозное лицо.
Царь взмахнул посохом, угодив острием его прямо в невинное, преданное России сердце купца, тот вздрогнул и отошел в мир иной. В спокойный, без страстей, без жестокостей и коварства.
Безвинны были ответы и бояр княжеских, и дьяка Логинова.
— Пропустить крымцев через Оку без свемного боя князь-воевода задумал загодя…
Они без стонов выдерживали пытки.
Особенно доставалось боярину Селезню. У того добивались показания, будто послал его князь к Девлет-Гирею, чтобы подтвердить прежний уговор: иди, дескать, на гуляй-город безбоязненно, из него будет выведена рать. А после того князь с ханом, объединившись, якобы двинутся должны были вместе на Москву, чтобы захватить престол.
Царь Иван Васильевич ехидничал:
— Пальчики, вишь, ему посекли. Для отвода глаз. Боярином думным, а то и слугой ближним у царя оно и беспалым любо-дорого…
Николка Селезень обалдел от такого обвинения. Процедил сквозь зубы:
— Что, с ума, что ли, все спятили?! Царь в ответ гневно выкрикнул:
— На колы! Всех — на колы! Такие же упрямцы, как Василий Шибанов, пес верный Курбского! На колы!
Первому перебежчику, посланному к татарам Никифором Двужилом, можно сказать, повезло: он погиб с чувством исполненного долга перед отечеством и, возможно, не столь мучительно.
У царя оставалась надежда — человек Малюты Скуратова и Богдана Вельского. Иван Грозный срочно вызвал подручного темных дел.
— Отписку получил от этого самого?..
— От стремянного Фрола?
— От него.
— Вот. Не смышлен. Ухватки никакой нет. Вот, пожалуй, одно: князь благодарил Бога, что простер тот руку над ратью русской, когда князь Шереметев бежал, бросив даже свой саадак; когда опричный отряд воеводы Штадена был разбит Дивеей-мурзой; когда всеми переправами крымцы полностью овладели. И вот еще что… Главный воевода всех вместе воевод полков не собирал, каждому с глазу на глаз высказывал свою волю, Фрола всякий раз выпроваживая. Да, вот еще… Казаки круг требовали, в сечу рвались. К самому князю атаман Черкашенин ходил. Вместе с Фаренсбахом.
— А ты говоришь, ухватки никакой. Вон какая крамола водится. Но согласен с тобой — маловато этого, чтобы без сомнения для других князей, ему потатчиков, обвинить воеводу в крамоле. Помозгуй основательно. Подскажи этому самому Фролу.
— Исполню, государь. Вместе с Богданом Вельским отписку составим и Фролу продиктуем.
Сам Малюта Скуратов склонился над доносом Фрола Фролова, которого вопреки мнению государя он продолжал считать пустопорожним. Да и что мог отписать слуга княжеский, если сам князь верой и правдой служит царю, не жалея живота своего?
«Навет. Только навет. Чем невероятней, тем лучше».
Время шло, а мыслишку, какую можно было бы подбросить Фролу Фролову, Малюта Скуратов никак не находил. Всуе славил Бога? В то самое время, когда лилась кровь христиан и они бежали без оглядки от крымских туменов, от басурман? Не богохульство ли? Конечно. Однако…
«Мелко. Весьма мелко…»
Появился приглашенный Богдан Вельский. Вместе они начали подыскивать навет. Не вдруг, но осенило: двоедушие. Князь-двоедушник. Днем воевода, ночью — колдун. Оттого поодиночке кликал воевод, чтобы колдовскими чарами опутывать. Всех сразу не собирал, боясь, видимо, что не совладает с душевным сопротивлением всех.
«Только первый воевода опричного полка князь Андрей Хованский не поддался чарам. Да еще немцы неправославные. Они-то и налетели на крымцев соколами. Что оставалось делать главному воеводе, чтоб совсем себя не разоблачить?!»
Вошел запыхавшийся Фрол. Еще и встревоженный изрядно. Вроде бы он все сделал, как велено было, ждал с часу на час жалованную грамоту царя Ивана Васильевича, а вдруг — писарчук какой-то влетает как скаженный, не дает даже переодеться.
«Не угодить бы в пыточную!»
Малюта Скуратов радушно приглашает:
— Садись, Фролушка. Разговор не короткий, — и меняет тон на строгий, — если, конечно, ладком он пойдет.
Переждал малость, чтобы дошли последние слова до глубины души гостя, затем спросил:
— А не замечал ли ты, Фролушка, что князь твой — двоедушник?
У Фрола челюсть отвисла. Как можно о таком даже подумать?!
Малюта Скуратов достает тем временем цареву жалованную грамоту и показывает ее Фролу.
— Читай. Дворянин Фрол Фролов. Потомственный. Гляди: печать и подпись царя саморучная. Так вот, либо ты с ней домой возвертаешься, либо… Ты сам с ним курдушей вызывал по ночам.
Что такое пытка, Фрол видел своими глазами, а грамота царева — о ней давно он мечтал, с нетерпением ждал вот этой минуты, когда станет лицезреть ее. Тут, как говорится, без выбора — выбор.
— Частенько князь одиночествовал ночами, свечей велев принести побольше. Чадный дух исходил из двери…
— А не подглядел ли ты ненароком колдовские его действия?
— Не без того.
— Тогда так… Пиши. Я подсказывать стану.
Миновал третий день одиночного сидения князя Воротынского в сыром, полном зловонья подземелье, уже оконце-щель заметно стало темнеть, собирался узник, начинавший было свыкаться и с одиночеством, и со скудной пищей, какую вносил ему молчун-стражник, запалить свечной огарок в ожидании ужина. Полностью положился князь-воевода на волю Господа и почти смирил свой гнев на коварство царское. Однако сей вечер, увы, не стал похожим на два прошедших — за дверью послышались не вкрадчивые шаги стражника, а нахальные шаги нескольких человек, дверь распахнулась, и тут же резко прозвучал грубый приказ:
— Выходи! Сам государь желает допрос тебе чинить! Князя повели в пыточную. Он это сразу понял. Путь этот ему запомнился на всю жизнь. Здесь он проходил вместе с отцом и братом, по этому пути на руках несли они затем обмякшего отца, ставшего из могучего грузным.
«Господи, укрепи душу! Дай силы выдержать!»
И князь перекрестился, звякнув цепями.
В пыточной мало что изменилось. Стены, забрызганные многими слоями крови, стойкий запах окалины и паленого мяса, пылающий горн, только на сей раз в нем не было видно ни щипцов, ни прутьев, но огонь в очаге пылал необыкновенно жарко, пожирая добрую охапку дров. Одно новшество бросилось в глаза — неуклюжий массивный трон, поблескивающий не драгоценностями, а острыми иглами.
«Господи, укрепи душу!»
Спустя некоторое время отворилась боковая дверь, и в пыточную вошел царь. Один. Без сопровождающих. Палачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.
— Ишь ты, кланяется. Это я пришел к тебе с низким поклоном. Ты трона пожелал? Садись. Изготовлен специально для тебя.