На том и порешили. Крикнули главного пушкаря Иордана-немчина. Повелели:
— Ночью пушки у главных ворот поставь. Только так, чтобы не видать их было снаружи. Ядер побольше наготовь да зелья. Ратников-пешцев да казаков городовых бери, сколько понадобится.
— Ядра поднесем, не вопрос, только, как я считаю, нужно побольше дроба. Дроб гуще сечет, когда многолюдно.
— Ишь ты, — одобрил Хабар-Симский. — Смышленая у тебя голова, хотя и немчинская.
Ночью добрых полдюжины затинных пушек перетащили к главным воротам, приладили их чин чином к бойницам, что значит при нужде не тратить времени зря, а рядом, под навесом, наготовили огнезапас. Остаток ночи пушкари коротали в надвратной церкви, которую священник держал в это тревожное время отворенной, специально для укрытия ратников, ради которых и службу в ней служил. Прихожан в те дни в надвратной церкви не жаловали.
Утром, как и предполагали воевода Хабар-Симский и князь Федор Оболенский, базар начался, почитай, под самыми стенами города. Уже на мосту через ров перед воротами торговцы раскинули свой товар. А товару награбленного видимо-невидимо, полоняников, связанных арканами, бессчетно; ждут-пождут басурмане, когда покупатели повалят из ворот, а тех все нет и нет. Сами татары меж собой рядятся, по рукам бьют, купцов же русских всего ничего. Не более сотни. Бойчей лишь там, где полон на продажу выставлен. Челночат русские меж связок, выискивая своих, женщины осиротелые сговор ведут с приглянувшимися мужиками, чтоб за выкуп в жены взяли, — там радость и горе перемешались густо, не распутаешь.
Солнце все выше, а ворота не отворяются: запретил воевода горожанам выходить на торжище, и охрана у ворот блюдет приказ воеводский неукоснительно, охола-живая настырных:
— Поговори мне! Иль татарве в пособники метишь?! После такого обвинения кому захочется лезть на рожон.
Продавцы уже начали приглашать горожан, коверкая русские слова. Все громче и громче их крики:
— Выходит! Задарма купишь!
— Жадна душа все найдет!
Вскорости дела приняли тот поворот, что и ожидали воевода и князем. Вельможа какой-то подъехал от стана. С охраной. Не так уж и малой. Притихло торжище, низкими поклонами встречая знатного ханского слугу, но затем окружили его татары и начали, жестикулируя, что-то доказывать.
Прислушались на колокольне к гомону, улавливать начали, что нойону говорят рядовые воины: требуют, значит, чтобы горожане слово держали и на торг выходили, а еще просят, чтобы сбежавших полоняников вернул город либо выкуп за них дал. Неужели, возмущаются, обуздать непокорных нельзя.
Срочно к воеводе послали известие, и тот не заставил себя ждать, вместе с князем Оболенским поднялся на колокольню, встал, чтобы на глаза татарам не попасться, но самому видеть и слышать все. Татарский воевода знал хорошо, поэтому в толмаче не нуждался. Сразу ему стал ясен коварный замысел басурман: сейчас потребуют данное слово о торговле держать и возвратить сбежавших пленников, а когда для переговоров ворота откроются, татарва тут же повалит в них.
«Не устоять!»
Нойон поднял руку, потребовав:
— Пропустите!
Жалобщики расступились, и нойон, подъехав почти к самым воротам, крикнул:
— Именем хана впустите меня. Я хочу поговорить с вашим воеводой!
Верные его нукеры сгрудились за ним полукольцом. Вид у них воинственный, лица пылают гневом. Чуть поодаль, тоже полукольцом стояли жалобщики, и полукольцо это множилось быстро: к нему липли и торговцы награбленным, и те, кто выставил на продажу несчастных пленников.
Воевода Хабар-Симский крикнул с колокольни:
— Я слушаю тебя, знатный воин. Можешь говорить.
— Именем хана я требую открыть ворота! Мы разыщем беглецов и покинем город с миром.
— Мы сами найдем тех, кто сбежал, и завтра передадим вам. Князя Оболенского я выкуплю сам. Условие такое: только послы подойдут к воротам. Пешие. Как и на прежних переговорах. Близко — никого.
— Открывай сейчас! Ты обманешь, как с шертной грамотой, как с согласием на торговлю. Я требую именем хана: открывай!
Последние слова нойона заглушил залп затинных пушек, дроб скосила десятки людей, и нукеров, и жалобщиков. Начал сползать с коня и нойон — самый здоровенный нукер подхватил его и, прижав к себе, пустился вскачь к стану. Понеслись за ним и рстальные нукеры, топча соплеменников, в панике отхлынувших от городовой стены.
«Кто повелел?! — возмутился воевода. — Теперь сражения не избежать!»
Ратники и добровольцы начали по приказу Хабара-Симского изготавливаться к битве на стенах, костровые зажгли дрова под котлами со смолой и водой, но время шло, а устрашающего «Ур-ра-а-а-агш!» не взметали татарские тумены, не гнали нехристи и пленников, чтобы те первыми лезли на стены. Закипала вода в котлах, вспучиваться начала и смола, а в татарском стане тишина. Странно. Очень странно.
А тем временем изготовили свои тумены к нападению темники, каждому был уже определен свой отрезок стены, ждали только последнего слова Мухаммед-Гирея, у входа в шатер которого едва держался на ногах раненый нойон, надеясь быть впущенным в ханские покои. Только отчего-то истекающего кровью военачальника не звал к себе хан, он беседовал с лазутчиком из Астрахани. И чем больше подробностей о подготовке астраханцев к походу на Крым узнавал, тем более убеждался, что нужно спешно возвращаться в свой улус, чтобы не потерять все.
Закончив разговор с лазутчиком, Мухаммед-Гирей наконец велел впустить раненого нойона и собрать всех нойонов и темников, всех советников для важного, как он сказал, разговора.
Выслушав раненого, совершенно уже обессилевшего, хан повелел унести его и передать в руки лекарей, затем заговорил злобно:
— Кровь погибших от коварства рязанцев не может быть отмщена сегодня. Мы вернемся сюда и сравняем город с землей, а сейчас нужно спешить на защиту своих улусов. Астраханцы уже наметили день начала похода. Они, поганые себялюбцы, не думают о могуществе Орды, к которому мы хотим ее привести. Они не хотят нашего величия, но роют могилу себе! Себе и всей Орде! Она может противостоять своим врагам только в единстве! — Он сделал паузу и продолжал: — Сейчас же пусть трогаются караваны с добычей и пленными. Каждая сотня, каждый тумен для их сопровождения выделяет третью часть. С оставшимися мы постоим до ночи. Потребуем, чтобы город вернул пленных и выдал тех, кто стрелял по нашим воинам!
Знать бы городу слова ханские. Вел бы он себя иначе, а то напружинился, ожидая нападения. Хабар-Симский и Оболенский колокольни надвратной церкви не покидали. Выяснить, кто самовольно осыпал дробом татар, послали младшего воеводу.
Недолго тот отсутствовал. Вернулся вскоре с пушкарским головой Иорданом-немчином. Тот и не собирался скрывать, что на свой страх и риск повелел дать залп.
— Слишком обнаглели, — спокойно возразил на упрек Хабара-Симского Иордан. — Стену облепили уже. У ворот толпа вон какая собралась. Чуть бы оплошали воротники, городу бы не жить.
— По большому счету ты прав. Только зачем без спросу? За это, ты знаешь, тебя наказывать нужно.
— Приму с покорностью. Ради спасения города. Горожане мне деньги платят не за то, чтобы рот открытым держал. Я должен честно отрабатывать свой хлеб.
— Резонно. Иди пока к своим пушкарям, готовься к сражению. А как поступить с тобой, решим на совете воевод и бояр.
Тревожно тянется время. Князь Федор Оболенский сетует уже:
— Ни битвы, ни послов на переговоры. Что задумали вороги?!
— Да, знать бы, — соглашается Хабар-Симский и вздыхает. Ему особенно тягостно. Он пошел поперек шертной грамоты царя Василия Ивановича, и исход этого упрямства для него непредсказуем. Жизни может стоить его самовольство. Сам только что сказал пушкарю-немчину о неотвратимости наказания за самовольство.
Вот наконец на поле перед городом появились всадники. Всего-навсего десяток. По сбруе конской, по одежде — знать татарская. Значит, переговоры.