ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вот уже третий день князь Михаил Воротынский с Никифором Двужилом, Николкой Селезнем и сыном Ни-кифора Косьмой объезжал засечную линию и сторожи, которые стояли еще прежде того, как Одоевская земля была жалована Воротынскому, и те, которые начал он строить за рекой Упой, но не успел завершить, отозванный царем для подготовки похода на Казань. С этой, новой засечной линии и начал осмотр.
Сторожи стоят — любо-дорого. Крепостицы, а не сторожи. Не тыном обнесены, а городней, да еще с козырьком, где устроены частые бойницы, более для рушниц приспособленные, чем для лучников-самострельцев. Над стенами — шатровая крыша, а по всем четырем углам вежи из двух, а то из трех ярусов. В вежах — пищали затинные.
— Пищали нужны ли? — засомневался князь Воротынский. — И откуда взяли? Не ведаю, чтоб царев Пушкарский двор вам отряжал пищали и пушкарей.
Сразу два вопроса. Первый о смекалке и мудрости военной. Как считал Воротынский, сторожам в осаде сидеть лишнее. Как ни упирайся, а конец один — гибель. Стоит ли ловких лазутчиков губить ни за понюх табака? Дело сторож сведать о вражеском войске, определить направление его пути, немедленно дать знать о том князю-воеводе, потом уже, по его воле, либо лазутить, либо языков доставлять. И еще одно важное: оборону города усиливать. Заметное подспорье дружине, когда со всех сторож казаки, дети боярские и стрельцы съедутся.
А может, что-то новое предложит Никифор? Его выдумка, не иначе.
Но Двужил указал на сына:
— Его, князь, пытай. Сторожи он ставил. Они и теперь под его началом. Я старые сторожи в божий вид приводил, у сына ума заняв.
Вот так проверил Никифор своего сына на прочность и дает возможность князю самому убедиться, достоин ли сын отца. .
— Не менял я урочного вашего повеления, — принялся объяснять Косьма. — Верно, сторожам нет нужды в крепостице нападения ждать, обретая себе гибель. Только я так рассудил: а ну нежданно-негаданно ворог подступит. Пока гонцу удастся выскользнуть да весть воеводе доставить, держаться нужно. С пищалями же, князь, спорей дело пойдет. И так еще скажу: город ню чуток дольше ладить, зато за козырьком в любую сторону перебегай, где особенно густо полезут. А крыша? Понятно, под ней всегда лучше. И от дождя, и от солнца.
— Но пищали не у татар же отняли?
— Нет, конечно. В Тулу я сбегал. Так, мол, и так. Помогите. Себе же, говорю им, на пользу. Вне урока они отлили. Кружалы еще для ядер дали. Колупы для дроба. Кузнецы твои, князь, теперь сами работают и ядра, и дроб. Зелейный двор тоже свой. А пищалей наготовили не только для новых сторож, но и для старых. Пушкарскому мастерству в Туле же обучили по доброй воле тех,
кто пожелал. Из стрельцов в основном.
Вот так. Все предусмотрел. Молодой, да ранний.
Когда же князь Воротынский поглядел волчьи ямы, сделанные так умело, что, не зная их, ни за что не распознаешь, подумал:
«Если Никифор свой военный разум сыну передал, замены лучшей старику не сыскать».
Прежние сторожи, что от Поля стоят, тоже перестроены на новый лад. Вокруг — городня. С вежами по углам. Конюшни теплые и просторные, с запасом' сена и овса. Дом для стрельцов, казаков и детей боярских ладно срублен, светел и просторен. Для сна — не нары, а каждому свое ложе по единому образцу.
Никифор Двужил пояснил:
— Столяров сын собрал. А как они на новых местах все поделали, сюда я их перевел. Лишь на двух сторожах нары остались. Столяры сейчас там. К осени управятся. — И добавил: — Сын мой намеривался еще и перегородки ставить, только я отсоветовал. Оно, конечно, уютней, но если тревога какая, стучи в каждую дверь. Времени сколько уйдет. А когда все вместе, гаркни только — мертвый на ноги встанет.
— Молодцы, — похвалил князь Воротынский. — Обо всем подумали.
— Мы и службу малость подладили, — осмелев, признался Двужил. — Стоялым головам повелели сменять сторожи чаще, а станицы в Поле слать не от сторож, тем только дозорить у засек, а самим станичным головам. И чтоб смена шла в Поле. В указанных местах. Без разрыва
теперь лазутится Поле.
— Не на одном бы месте станицы менять.
— Смекнули. Голова всякий раз место новое определяет. В засаду иначе можно угодить.
Куда как с добром. Теперь стоит только появиться ту-менам Девлет-Гирея или даже малому войску во главе с каким-нибудь мурзой, ему, князю, сразу станет известно, будет время подготовиться к встрече. Это радовало. Превосходно, когда беспрерывно станет под оком лазутчиков все Поле. Всю весну и все лето.
А вот частая смена на сторожах вызывала сомнение. Месяц, и то срок не велик, а тут — две недели. Ладно ли?
— Помнишь, князь, отписку о земле? Ты же согласился…
Верно, просил Двужила оделить землей всех детей боярских, стрельцов и казаков, отписанных к новым сторожам, поселив их кучно в городках или станицах крупных, чтоб поселение на две сторожи, а то и на три. Просил и тем, кто и на прежних сторожах дозорил, подбавить землицы — поддержал тогда просьбы стремянного Воротынский, более того, распорядился, чтобы тем, кого главным смены на сторожах воевода определит, четей178 по десять выделил бы добавочно; но разве то доброе дело стало помехой службе?
— Нет, князь. Смены расписаны полюдно. У каждой — своя сторожа, обвыкать нужды нет, зато и землю служилые блюдут отменно, имея от нее сверх оклада царева знатный прибыток, и дозорят отменно. Я их предупредил: за нерадивость не то что на четырехнедельную смену возверну, но и двухмесячную определю. Бдят отменно, чего Бога гневить. Ни одна сакма за то время, пока ты при царе состоял, не погуляла без наказания. Погибло в сечах всего два стрельца, ранены дюжина казаков и двоих в плен татары заарканили. Крымцев же побили знатно, полон тоже велик.
Ну, что ж, раз польза видна, выходит — разумно все. И добро, и строгость. Люди — есть люди. К ним с одним добром нельзя, на них и окорот необходим. Одни поймут и оценят доброту, у других корысть победит, а корысть — зараза смертельная, расползается быстро, подминая под себя даже честных и нестяжательных.
Никифор, не ожидая ни одобрения, ни осуждения его действиям, продолжал:
— Одно дело тебе, князь, нужно бы сделать: царевым словом землю за служилыми закрепить. — И замолчал, опасаясь, как бы не вспыхнул князь, ибо он сам в уделе
своем волен поступать, как ему сподручно, только время нынче неустойчивое, сегодня удел твой, а завтра — Бог весть, что станется. А новая метла по-новому метет. Царское жалование, выходит, надежней.
Князь Воротынский не одернул Никифора Двужила, он понял его, хотя и был уверен, что царь никак не может его, ближайшего слугу, опалить. В удел пожалован Одоев, стало быть, до живота. Впрочем, чем черт не шутит, пока Бог спит. В наследственности оставлена лишь треть Воротынска. Ответил:
— Далеко вперед заглядываешь, соломку загодя стелешь. Но, может, ты и прав. Раз есть сомнение, при первой же встрече с государем попрошу у него жалованные грамоты. А тебе и сыну твоему боярство выговорю.
— Спасибо, конечно, но мне и без боярства за тобой, князь, лучше боярина живется. У сердца своего меня держишь. Надеюсь, и у сына моего сладится.
— Похоже, сладится.
Они подъезжали к очередной стороже, и разговор их поначалу смолк, а затем повернул в новое русло: ладно ли облюбовано место для крепостицы, не близко ли лес, откуда может неожиданно напасть враг, — князь оценивал сделанное Никифором придирчиво, но, как и на прежних сторожах, все здесь было устроено без изъяна.
Что ж, осталось побывать на двух последних сторожах, переночевать в городке воеводском или на погосте у головы стоялого, где сподручней окажется, и — домой. К княгине-ладе, к дочке своей улыбчивой, начинающей уже лопотать, хотя и непонятно, но звонко.
Не знал он, что доброе его настроение улетучится как пар, когда вернется он домой, где уже сутки ждет его гонец из Серпухова от главного воеводы Окской рати. Весть сама по себе радостная, но звонкой пощечиной прозвучит она для Воротынского.