Ночь с воскресенья на понедельник выдалась долгой, холодной, бурной и тоскливой.
Глава 4
В понедельник, 21 марта, люк поднимался дважды, открывая доступ воздуху, пище, морским брызгам и позволяя мельком полюбоваться на хмурое, серое небо. Каждый раз я требовал объяснений и не получал их. Моряк в штормовке дал понять, что в разгар бури у команды парусника забот более чем достаточно и нет времени отвечать на всякие идиотские вопросы. Я привык к одиночеству. Я жил один и в основном работал один. Одиночка по натуре, я редко чувствовал себя одиноким. Единственный ребенок, я с детства умел довольствоваться своим собственным обществом. Я не любил компании; постоянное соседство большого количества народа тяготило меня, и я стремился удрать при первой возможности. Но по мере того как томительно тянулось время, одинокое прозябание в парусном отсеке казалось все более унылым.
Растительное существование, думал я. Заточение в темной капсуле, которую без конца швыряет в разные стороны. Сколько нужно времени, чтобы рассудок пришел в расстройство, если бросить человека в одиночестве и полной неизвестности в грохочущем, подвижном мраке?
Чертовски много времени, отвечал я себе. Если Целью похищения и заключения было превратить Меня в полную развалину, тогда ничего не выйдет.
Тягостные мысли, резкие слова... Оценив ситуацию более трезво, я признал, что все зависит от реальных обстоятельств. Я вполне сносно мог протянуть тут с неделю, две — с трудом, а дальше... кто знает.
Куда мы все-таки плывем? Через Атлантику? Или, если замысел действительно состоял в том, чтобы сломить меня, может, мы просто бороздим вдоль и поперек Ирландское море? Они, возможно, решили, что плавание в любых бурных водах соответствующей протяженности сделает дело. Но кто такие «они»?
Конечно, это не моряк в штормовке. Он смотрел на меня как на обузу, не как на объект ненависти. Наверное, он получил на мой счет определенные инструкции и выполнял их. Забавно, если ему поручено доставить меня домой, как только я сойду с ума.
Вот дьявольщина. Будь он проклят. Ему придется чертовски долго ждать.
Черт бы его подрал. Чтоб ему провалиться. Брань, оказывается, приносит огромное утешение.
Прошло довольно много времени после того, как я во второй раз в понедельник бросил мимолетный взгляд во внешний мир; и вдруг сумасшедшая качка стала как будто успокаиваться, и ход корабля постепенно выровнялся. Появилась надежда устоять на ногах, поднявшись с койки. По-прежнему приходилось за что-нибудь держаться, но можно было уже не цепляться за Предметы так, словно от этого зависела жизнь. Нос судна одолевал волны более мягко. Потоки воды гораздо реже и с меньшей силой обрушивались на крышку моего люка.
На палубе слышались голоса и звуки приведенных в движение блоков. Я предположил, что команда вновь ставит паруса.
Кроме того, я больше не мерз — впервые с момента моего первого пробуждения.
Я все еще носил одежду, которую надел в далеком мире нормальных людей: темно-серый деловой костюм, пуловер без рукавов вместо жилетки, светло-голубую рубашку, нижнее белье и носки. Где-то на полу, в темноте, валялся мой любимый итальянский шелковый галстук, повязанный по случаю выигрыша Золотого кубка. Ботинки исчезли. Раньше вся эта многострадальная амуниция, вместе с одеялом, не спасала от холода, теперь ее неожиданно оказалось слишком много.
Я снял пиджак и аккуратно его свернул. От щеголеватого мужского костюма осталось одно воспоминание, но в качестве дополнительной подушки пиджак превращался в предмет роскоши. Просто поразительно, как быстро нужда учит ценить малейшие излишества.
Категория времени перестала существовать. Очень непривычно и странно засыпать и просыпаться без каких-либо внешних ориентиров. В большинстве случаев я не отважился бы сказать с уверенностью, сколько длился мой сон несколько часов или всего несколько минут. В полудреме меня посещали видения, иногда столь краткие, что счет шел на секунды. Иные грезы были и глубже, и продолжительнее, и я знал, что они рождаются во время более крепкого сна. Ни те, ни другие не имели никакой связи с моим нынешним бедственным положением. И ни разу во сне не всплыла мало-мальски полезная информация, хранившаяся в подсознании, относительно того, почему я тут оказался. Похоже, я не знал этого в самых сокровенных тайниках души.
Утром во вторник — по моим подсчетам, наступило утро вторника — моряк пришел без штормовки. Воздух, хлынувший в открытый люк, по обыкновению был "свежим и чистым, но на сей раз сухим и чуть теплым. Небо сияло голубизной. Я увидел кусочек белого паруса и услышал, как корпус корабля с шипением рассекает воду.
— Еда, сообщил он, спуская вниз одну из уже знакомых клеенчатых сумок.
— Объясни, почему я здесь, — спросил я, распутывая узел.
Он не ответил. Я снял сумку, привязал вместо нее пустую и придержал веревку.
— Кто вы? Что это за корабль? Почему я тут нахожусь? — повторил я.
На его лице не отразилось ничего, кроме легкого раздражения.
— Я здесь не для того, чтобы отвечать на твои вопросы.
— Тогда зачем ты здесь? — упорствовал я.
— Пожалуйста, скажи, почему я тут нахожусь? — попросил я.
Он равнодушно смотрел вниз.
— Если будешь задавать вопросы дальше, не получишь ужин.
Незатейливая угроза, как и примитивный склад ума человека, додумавшегося до нее, вызывали некоторое изумление. Я выпустил веревку, но все же попытал счастья еще раз.