Мысль о воздушном бое, в который человек вовлекался бы под воздействием наркотика, при ближайшем рассмотрении как будто сбивает с толку, но она подтверждает, что жизнь втягивается в совершенно фантастические положения, в пространства настолько чуждые, что их предпочитают замалчивать, и представления о них имеют с ними мало общего. Если уже в нормальных условиях имелось нечто превышающее всякий опыт, как если бы грезу «Тысячи и одной ночи» пронизали все современные энергии, то в них вторглась еще одна, неслыханная греза и, оперируя переживанием фантасмагорического как заранее заданным базисом, вознесла это нечто до новой душевной потенции. Между прочим, явление, таившееся за этой завесой, сотканной временем, издавна возбуждало внимание поэтов; образы Аякса{90}, неистового Роланда, также брата Медардуса{91} и Дон Кихота связаны с ним. Таков способ рассмотрения, совмещающий область сна и область яви, как два прозрачных стекла, наведенных на душевный фокус.
Так, я любил тогда представлять себе возвышенные мечтания человека, который из страха перед страхом облек свои нервы мягкой белой ватой оцепенения и под обманчивой защитой самодеятельного обезболивания, наедине с тысячами образов и мыслей, навеянных дурманом, чертил над облаками свои одинокие круги. Может быть, он даже постреливал с чувством безразличия, когда случалось, если уж так заведено. Возможно, в то мгновение, когда он лежал в траншее при завывании проволоки, ему открывался мир дивных прозрений, и он располагал неограниченным временем, чтобы додумать свои мысли, прежде чем снова выстрелить. Да и, может быть, цепь образов как раз в нем осмысленно замкнулась, и лучи всех мыслей сосредоточились в центре последнего, окончательного завершения, когда снаряд попал в него с той загадочной необходимостью, которой отличается точка, где пересекаются греза, сон и пробуждение в дребезжащем звуке будильника.
Но истинное содержание всех этих жизненных форм, таких однократных, единственных, невозвратимых, даже если действительно был глаз, увидевший, воспринявший, почтивший все это, или это была всего лишь беглая игра, как будто волна прошумела на побережье вечности, а мы все это тем не менее подтверждаем и должны по возможности оценить нашими несовершенными средствами, — все это лишь глубочайшая боль, не угасающая за этими представлениями.
Но мы все-таки обязаны сказать вместе с полевым капитаном Берналем Диасом, верным спутником Кортеса в удивительном пути через Мексику: кому, как не нам поведать обо всем пережитом здесь, ибо горы и облака на это не способны, хоть и видят всё.
В эти дни я случайно завязал знакомство с «Философией будуара» маркиза де Сада{92}. Это дух, вычитавший из своего Руссо{93} свою собственную последовательность, и напудренная, в папильотках, проза Кребийона, Кувре и Лакло относится к этой прозе так, как щегольская шпага кавалера — к широкому топору, обезглавившему его во время септембризад. Это земляной волк, с воем рыщущий по свалкам в своей непросыхающей липкой шкуре, всегда готовый наброситься на мясо, а пока подлизывающий кровь, пожирающий кал и падаль. Питье из красных кубков, как морская вода, от которой жажда еще неутолимее.
Поистине о многом говорит сама техника письма. Слова и фразы разрываются в клочья посредством тире, доводящих язык до удушья, чтобы он, надрываясь, хрипел и стонал; отсюда же при обозначении действий и вещей непрерывное нагнетание синонимов, которые явно и алчно нащупываются, — язык жгучими шипами впивается в мясо; отсюда же кавычки, при посредстве которых каждое слово выдается за похабное, так что предполагается безусловное соучастие читателя и автора в одном и том же преступлении; отсюда же манера среди обыденнейших разглагольствований говорить вдруг «невыразимые», вместо того чтобы сказать «штаны», придавая сценам свирепейшего насилия осязаемую наглядность нарочито внезапным чирканьем чопорности.