Кобылёнка неторопливо переставляла ноги, словно устала за день и теперь решила отоспаться. Павел задумался и не подгонял её.
— Паша, дашь мне завтра из автомата пострелять? — спросил Тихон.
— Не дам.
— Ну вот, а ещё брат… — Голос у Тихона обиженный.
— Потому и не дам, что брат.
— Я ж ещё ни разу не стрелял.
— Обойдёшься.
Тихон засопел, отвернулся и стал смотреть на молодые ёлки, росшие у дороги. Все ровненькие, словно подстриженные, они стояли тихо, торжественно, как часовые на почётном посту. Вчера была оттепель, а ночью снова прижал мороз. Капли воды, стекавшие с иголок, замёрзли и были похожи на слёзы, не успевшие упасть наземь.
— Павел, смотри, ёлки плачут! — воскликнул Тихон, уже позабывший обиду.
— Не говори глупостей!
Павел дёрнул за вожжи, и кобылёнка, шумно фыркая, побежала лёгкой рысью. Из-под копыт полетели комки снега и, чистые, белые, падали Тихону прямо на колени. Тихон ставил ладонь ребром и скидывал снег на дорогу. Казалось, он весь отдался этому занятию, и потому его вопрос был совсем неожиданным:
— Паша, а страшно тебе было, когда ты брал в немецком гарнизоне приёмник и пишущую машинку?
— Не брал, а конфисковал: забирал наше, советское. А почему ты вдруг вспомнил?
— Просто так. А там что, совсем немцев не было? — допытывался Тихон.
— Они спали в соседней комнате.
— А как ты забрался?
— Через окно. Стекло вынул.
Тихон замолчал. Казалось, он уже думал о чём-то другом, а заговорил вновь о том же:
— И тебе не было страшно?
Павел пожал плечами.
— Тогда не думал о страхе. У меня было задание: достать приёмник и машинку. Об этом я и думал. Потому что если думать, что тебя могут убить, непременно убьют. А вообще… погибнуть не страшно, страшно погибнуть ни за что. Или если свалит шальная пуля. И это не страшно, а обидно…
Тихон слушал Павла, и ему почему-то казалось, что Павел говорит не ему, а самому себе. Отвечает на какие-то свои мысли.
— А ты почему спрашиваешь? — повернулся Павел к младшему брату.
— Не знаю. Просто вспомнил.
Павел внимательно посмотрел на Тихона.
— Тебе ведь запретили идти в гарнизон.
— Эх, был бы у меня пистолет… — мечтательно проговорил Тихон.
— Дурачок. Пистолет — это ж не торба. Брось и не думай.
Тихон молчал. Он и сам понимал, что Павел говорит правду. Но ему очень хотелось иметь свой пистолет.
— Дай я хоть подержу твой автомат.
— Он заряжен.
— Ну и что?
Павел снял с шеи автомат и подал его Тихону. Тихон положил автомат на колени и пальцами стал осторожно водить по короткому чёрному стволу.
Тюрьма
Дуга зацепила за широкую лапу сосны, и снег, собравшийся на ней, обрушился вниз, рассыпался тысячами серебряных порошинок. Тихон стал белым, как Дед-Мороз, и Павел белым, весь в снегу. А кобылке не нравится быть заснеженной, и она хвостом старается сбросить с себя этот холодный наряд.
Павел снял шапку, стряхнул снег. Тихон тоже.
— Не холодно? — Павел тщательно закутал ноги Тихону.
— Не-е, — ответил Тихон, кулаком поддел кверху шапку, чтоб она не сползала на глаза, и стал смахивать снег с чёрного ствола автомата.
— А нос-то покраснел.
Павел снял рукавицы и завязал у Тихона под подбородком шапку-ушанку. Потом вынул из-под своей шинели полушалок, обмотал брату шею, а концы запихнул под ватник.
Тихону сразу стало теплей.
— Мамин?
Павел кивнул головой.
Помолчали.
— Мне сказал один человек, — заговорил Павел, — что из Волковыского концлагеря её перевели в Белосток. А оттуда как будто в Германию повезут. Говорят так. Не знаю, правда или нет.
Тихон ничего не ответил. Только отвернулся, чтобы Павел не увидел слёз, что набежали на глаза.
Четыре месяца он не видел матери. Четыре месяца старался не говорить о ней, чтоб не плакать. И не плакал. А думал всё время. Потому что не думать не мог.
Сколько раз, забравшись на нары и отвернувшись к стене, чтобы партизаны думали, что он спит, Тихон вспоминал. Вспоминал всё с самого начала. И как к ним в село приехали немцы, и как вдруг поднялась стрельба. Они слышали эту стрельбу дома и видели потом, как немцы клали в машину убитых и раненых.
Тихон радовался, что партизаны так здорово всыпали немцам. А не знал он тогда, что бой вёл один дядя Левон, который весной вместе с типографией перебрался в лес. И не знал тогда, что дядю Левона ранили. Два шага не добежал он до речки: дядюшка так хорошо плавал под водой! Два шага… Он выстрелил себе в висок, чтоб не попасть живым в руки к немцам.