— Конечно, такие, как Телушечка, в этом не нуждаются, — уточнила Зойка.
Богуславская и ее подруги, Дворникова и Лукашевич, слыли среди девочек аристократками.
Богуславской, по словам Зойки, мать посылала даже шампанское.
— Разрешают разве? Вино.
Зойка деловито подтянула свои бантики. Руки у нее были маленькие, красные, заветревшие.
— Никто, конечно, не разрешает. Видно, что навеселе, а как докажешь?
О Богуславской вообще рассказывали легенды, ею восхищались и… ее же боялись, ненавидели, терпеть не могли. Та же Зойка:
— Ишь, выкаблучивается! За маминой-то спиной… Попробовала бы сама.
Зойка многозначительно умолкала. Лишних разговоров она не любила, смущалась так, что краснело все ее белое личико и смешно надувались щеки.
Ритка почувствовала неприязнь к Богуславской с первого же взгляда, еще не обмолвившись с нею и словом. Кажется, и Богуславская к ней — тоже. Было такое впечатление, что Телушечка наблюдает за ней, чего-то выжидая. И это предчувствие не обмануло.
Богуславская выбрала момент, когда Ритка оказалась одна. В соседней группе, где жили штукатуры, пели украинскую «Ой ты, Галю». Пели негромко, проникновенно, и она заслушалась, задержавшись у окна в коридоре. Свет почему-то тут не горел, но из окон спальных комнат он падал на сосны, и, подсвеченные им, они напоминали театральные декорации.
Она еще в первые дни заметила, что в училище хорошо поют. Светлая печаль преображала лица и голоса поющих, и, слушая их, Ритка спрашивала себя: неужели эти же самые девчонки могут отлынивать от занятий в классе, перепираться с мастером? Странно все-таки, как в людях все перемешано!
…За спиной Богуславской, как всегда, маячили Дворникова и Лукашевич. Крупная, ширококостная Дворникова откликалась на кличку «Альма» и в самом деле напоминала какого-то стража. Возможно, еще и потому, что у нее была привычка все время подворачивать рукава, будто она собиралась что-то делать или кого-то побить. Лукашевич, наоборот, вполне можно было назвать хорошенькой: стройная, с широко распахнутыми школьными глазами, нос маленький, аккуратный, на ярких губах всегда улыбка.
Богуславская с подругами появились неожиданно или, может, Ритка просто не расслышала их шагов? Она не испугалась, чего ей было бояться? Никакой вины за собой она не чувствовала. А Богуславская проговорила деловито:
— Это ты новенькая? Так вот, завтра вымоешь за меня столовую.
— Как это за тебя? — не поняла Ритка.
Богуславская щелкнула выключателем, и на потолке, как раз над Риткой, вспыхнул плафон. Поспешно прикрыла рукой глаза, а Богуславская откровенно окинула ее оценивающим взглядом:
— Ничего девочка, верно?
И тут у Ритки неприятно похолодело под сердцем, невольно отступила к дверям спальни штукатуров.
— Так вот и вымоешь. Самым тщательным образом, — продолжала Богуславская. И кивнула Альме. Та тотчас метнулась к Ритке и встала за ее спиной.
Ритка сказала, что не знает, о чем речь. Богуславская благосклонно выслушала. Трубочки локонов рассыпались по ее высокой белой шее. Училищную форму Телушечка уже сняла и была в платье, которое казалось на ней тесноватым.
— А ну-ка, покажи рученьки, — Богуславская ловко захватила Риткины руки в свои и осмотрела их. — Ишь какие нежные! Но с полом справятся. Вполне!
С отвращением выдернула из ее рук свои.
— Никакого пола я мыть не буду. Ни за кого.
— Ага! — понимающе колыхнула прической Богуславская. Она, вероятно, и сама знала, что шея у нее красивая, вырез у платья был глубокий, вроде тех, что носят артистки. Еще успела подумать об этом, а Телушечка принялась объяснять Лукашевич и Альме:
— Тетя не хочет. Не понимает, что поступать так некрасиво… Тебе сказано: вымоешь, значит, вымоешь!
Пожала ей в ответ плечами, их сводило от озноба.
— Я сделаю это в свое дежурство. И ни в чье другое.
— Так тебя и спросили! — хохотнула Телушечка. Ей стало что-то очень весело. Положила руки на плечи спутницам, они о чем-то пошептались, потом Богуславская сказала миролюбиво:
— Так и быть, походи пока, а там будет видно.
Они ушли.
В спальне у штукатуров продолжали петь, теперь уже русскую народную песню про ямщика, который умирал в степи. Свет из плафона над головой лился яркий, какой-то беспощадный, даже злой. Стекла в окнах сразу стали от него непроницаемыми. Щелкнула выключателем и снова приткнулась к косяку окна. За стеклом все те же сосны, подсвеченные из соседних окон. Девчонки пели слаженно, проникновенно. Это у них, у девчонок, душа тоскует.