Было ясно, что разговора не получится и лучше помолчать. А хотелось поговорить. И о Светке, и о тех, в училище. Когда-то Нина Павловна интересовалась его служебными делами, более того, горячо вникала в них. И теперь, вероятно, могла бы что-то подсказать, помочь советом, как бывало. Жена и слушать не хочет про его девочек, отмалчивается с таким презрением, что у него и язык не поворачивается продолжать разговор.
Ночью опять не спалось. Перебирал в памяти те несколько фраз, которыми перебросился с женой за ужином, вспоминал живые, ясные лица гостей дочери и тех, на собрании в училище, словно подернутые глухим безразличием… Что же это такое?.. Да, он обвиняет родителей некоторых девочек в преступной безответственности перед детьми, однако его самого тоже не очень-то воспитывали, если разобраться. Но вот ведь не вырос же он хулиганом, бездельником, хапугой! А Светка… Уж с ней-то понянчились! Мать сама водила ее и в музыкальную школу, и на фигурное катание, и в театры, а что из нее выросло? Еще неизвестно.
Что думают обо всем этом Майя, Маргарита, Серафима? За какие-то два-три месяца он успел привязаться к этим женщинам, проникся к ним доверием. В их обществе ему теперь интереснее и лучше, чем дома. Но… в их глазах он, директор, должен обо всем иметь собственное мнение. Ему не пристало показывать перед членами коллектива своих сомнений растерянности.
Дина! Вот перед кем он может выговориться до конца, только Дина, пожалуй, и не захочет теперь его видеть. Молчал столько! Она тогда, еще по осени, позвонила ему сама, предложила встретиться, а он замотался со своим училищем и не сумел выбраться. Так уставал и душой и телом.
Это произошло еще до училища. Он возвращался из командировки в Москву. Всегда предпочитал самолет, а тут махнул на него рукой: погода стояла такая, что было неизвестно, что лучше — сидеть в ожидании в аэропорту или выспаться на вагонной полке.
Сначала в купе то и дело менялись попутчики, а на вторую ночь остался совсем один. Вернулся после ужина из ресторана и сразу же завалился спать, благо, коротать время было не с кем, газеты были прочитаны, а захватить с собой книжку он не догадался. Отвык с самолетами от долгой дороги.
Проснулся, естественно, рано. И сразу же смежил веки. Решил, что почудилось. Напротив, на второй нижней полке купе, сидела молодая женщина. Расчесанный на прямой пробор, застилая ей грудь, плечи, струился поток волнистых темно-русых волос. Они были очень хороши, отливающие золотом, тонкие, должно быть, очень мягкие. Женщина, видимо, собирала их в узел, в руке у нее была расческа, на столике — шпильки, и загляделась в окно. Черты липа четкие, некрупные, а глаза девичьи, влажные, удивленно распахнутые, сине-серые, с лиловатым оттенком.
«Как те фиалки», — вспомнил он, и так же, как тогда, в сердце вдруг упруго толкнулась радость. Она помогла побороть невесть откуда взявшуюся робость:
— Доброе утро! А я сплю и не знаю, что у меня новая попутчица.
— Доброе утро, — голос у женщины прозвучал довольно сдержанно. Она с явным сожалением оторвалась от окна и принялась за волосы. Она так быстро собрала их в узел, что у него вырвалось невольно:
— Ну, что вы!.. Прятать такую красоту! Странный вы народ, женщины!.. Побрякушки на себя всякие навешиваете, а такую красоту прячете.
— Не будешь ведь так ходить! — усмехнулась попутчица.
Искренность его восхищения, видимо, все же подкупила ее, глаза потеплели. Когда она уложила волосы в узел, стали видны ее неширокие плечи, высокая шея. На ней была светлая шерстяная кофточка без застежки и клетчатая юбка с разрезами по бокам. Такой же жакет висел у двери рядом со светлым пальто.
Она была не очень разговорчива, но если уж отвечала, то смотрела при этом собеседнику в лицо, а его, Алексея Ивановича, волновал этот прямой, по-детски чуть исподлобья, взгляд. Взял и рассказал ей зачем-то про фиалки.
Он увидел эти цветы впервые в ГДР, куда попал с группой ветеранов двадцать лет спустя после войны. Крохотный лиловый букетик фиалок ему преподнесла маленькая беловолосая девочка-немка в красной юбочке с корсажем. Подавая ему цветы, девочка поклонилась, отставив полную ножку. А он долго удержал цветы на ладони, опасаясь, что его большие пальцы сомнут нежные лепестки. И все оглядывался вокруг.
На горных склонах в темной зелени лесов лежали небольшие городки — будто игрушечные домики с высокими черепичными кровлями, с башнями ратуш. Только там, где тусклой извилиной отсвечивала река, высились фабричные трубы. Но даже эти трубы не нарушали мирной, идиллической картины, описанной еще Генрихом Гейне в его знаменитом «Путешествии в Гарц». И этой картины, и милого личика ребенка, крошечного хрупкого букетика на его ладони — всего этого могло бы и не быть, не приди сюда, в эту чужую страну, он, советский солдат, тогда, двадцать лет назад. Но он пришел, и во влажной прохладе лесов тут по-прежнему цветут фиалки с лиловыми лепестками и едва уловимым ароматом. Растут дети. А что может быть в жизни лучше детей и цветов?