О Богуславской говорили все, каждый яростно отстаивал свою точку зрения. Она не слышала, чтобы где-нибудь еще спорили так, как здесь, в училище. Гомон стоял, как на птичьем базаре. Показывали однажды такой по телевизору.
А ей захотелось вдруг в свою школу. Хотя бы и в ту, новую. Там совсем другие разговоры, интересы. Даже воздух другой. „Хорошо тут у вас!“ — сказала мать. Хорошо да не очень. Мать не знает, как это — жить от звонка до звонка. Все по команде — и ешь, и спи…
А Кате она так и не написала. Принималась несколько раз и каждый раз рвала написанное. Хорошо, мать догадается поблагодарить за перчатки сама, расскажет все. Катя, конечно, ждет большого письма, ждет, что она, Ритка, все объяснит. А как объяснишь? И вообще, как обо всем этом говорить? Нет, уж лучше и не писать ничего совсем!
Пробралась к выходу, стараясь не наступать никому на ноги. Была уже в дверях, когда кто-то бросил в спину:
— Подумаешь, цаца! Наше общество их, видите ли, не устраивает!
Хорошо что есть этот изолятор! Чуть светится зарешеченый квадрат окна, белеет подушка на постели. Хоть здесь побыть одной! Скоро ее лишат и такой возможности. Вот уже кто-то барабанит в дверь. Зойка!
— Дали свет. Чего ты там лежишь? Не пойдешь смотреть телевизор? Не хочешь? Спать будешь? Ну, ладно тогда!
Мелкие торопливые шаги затихли у лестничной площадки. У Зойки легкий характер. А ей, наверное, никогда не сойтись с девчонками. Какие они все грубые! Вечно кричат, спорят. Неужели со временем и она, Ритка, станет такой?
Все усилия Серафимы вначале были безуспешны. Она бросила было клич добровольцам:
— Кто пойдет отделывать комнату отдыха?
Серафима пришла в столовую к завтраку. Ее выслушали, но никто не проронил в ответ ни слова. Серафима постояла, стройная светловолосая — ангел в брючном костюме… Ее продолжали не замечать. Тогда Королева вышла из столовой и вернулась с ворохом рисунков. Сдвинула на одном из столов посуду к краю, разложила рисунки.
— Мне больше всего нравится этот… И еще вот этот…
Кое-кто вытянул шею, заглянул за ее плечо, придвинул к себе один рисунок, другой…
Если использовать вот этот, — продолжала Серафима, — комната будет казаться просторнее. Тогда и панно надо выбрать соответствующее.
Ей стали даже задавать вопросы, но когда Серафима снова повторила свое: „Кто хочет работать в комнате отдыха?“ — не отозвалась ни одна из девчонок.
Серафима рассказывала потом:
— Я чуть не разревелась от обиды. Сгребла все свои полотна. Не спала из-за них целую неделю, сидела по ночам. А потом говорю: „Пойду в восьмую группу. У меня для них тоже кое-что припасено“. И представьте себе, они всполошились: „Почему именно в восьмую“ Ах, они младшие! А мы?» — «Ну, говорю, это от вас будет зависеть. Хотите целую зиму в грязи сидеть, сидите…»
«Великие преобразования» начались совсем не так, как намечалось в учительской, а со спален. Конечно, тут сыграло свою роль самое простейшее чувство соперничества. Может, это было и не очень педагогично, однако Серафима воспользовалась им и даже подогрела страсти как только могла. Она сказала, что группам не возбраняется самодеятельность, они могут выбирать любой вариант отделки своей комнаты, исходя из имеющихся материалов. Что тут началось! Спорили до ругани, до слез, но лед тронулся, и это было важнее всего.
Мастера малярных мастерских все называли за глаза Имя чо. Была у этого немолодого степенного человека такая поговорка. Тут вспомнили его настоящее имя и даже между собой называли не иначе как Максимычем. Всем понадобился его совет и еще кисти, краски и другие материалы. За Максимычем ходили по пятам, заглядывали ему в глаза, что, впрочем, не мешало некоторым предприимчивым лицам утянуть у него из-под рук лишнюю банку гуаши или кисть.
Уроков в эти дни никто не готовил, объяснили: «Негде. В спальне-то у нас, сами знаете…» Маргарита смотрела на это сквозь пальцы, говорила:
— Ничего, потом наверстаем! Работают же. Ведь могут, а?
Группа маляров колдовала над своими спальнями почти десять дней, зато одна комната напоминала у них теперь подводный грот — изумрудно-зеленоватая с белоснежным потолком, другую отделали густой лазурью с золотыми звездами. Комнаты казались теперь меньше, стали по-домашнему уютнее.
Швеи просто побелили свои спальни, окрасив стены гуашью Цвета топленых сливок, но, осмотрев спальни маляров, снова принялись за дело…
Конечно, как только в комнатах изменились стены, были вымыты окна, на глаза вылезли отвратительные коричневые тумбочки. Кровати были еще ничего, спинки никелированные, а вот эти тумбочки…