В литературе все со временем становится общим местом.
Стремительные восхождения плохо сказываются на литературе. Появлению на небе даже самых ярких звезд всегда предшествуют сумерки.
Нельзя слишком полагаться на проницательность читателя; ей тоже нужно знать меру.
Присутствие духа в нас тем больше, чем меньше мы сами присутствуем.
Живопись может запечатлеть у человека только один жест, у действия — одно событие, у времени — один миг. Живописец располагает только одним местом; поэту же подвластен универсум.
Неизвестный изобретатель алфавита дал нам ключ к познанию природы и ариаднину нить к лабиринту наших мыслей.
В науках о языке грамматика занимает место элементарной физики.
Знаки — разменная монета взаимопонимания.
Только у писателя над головой нимб, сияние которого спорит с блеском трона.
Правители не должны забывать, что писатель может набрать себе рекрутов среди солдат, а генерал среди читателей — не может.
Искусство книгопечатания — артиллерия идей.
Если книгу поддерживают, значит, она плохо стоит на ногах.
В поэзии приходится раздевать старика Адама.
Ничего в своей жизни не достичь — огромное преимущество, не надо только им злоупотреблять.
По мере того как искусство прогрессирует, цели его, по-видимому, отодвигаются в будущее.
Париж — это город, в котором меньше всего знают о ценности, а иногда и о самом существовании книг. Чтобы стать человеком начитанным, нужно пожить в провинции или в деревне. В Париже ум питается и обогащается стремительной сменой событий и разговорами о них, тогда как в провинции он вынужден ограничиться чтением. Поэтому в провинции приходится разыскивать книги, а в столице мира — людей. Здесь не производят впечатления даже аплодисменты; по крайней мере, оно длится недолго. Скоро становится ясно, какому кружку принадлежит автор, какие покровители ценят или проталкивают его, — и этот взгляд за кулисы рассеивает газетную лесть, перестающую опьянять и самого автора. Напрасно трубы разносят хвалу этой прозе или тем стихам: в столице всегда найдется тридцать-сорок неподкупных умов, не разделяющих общее убеждение. Молчание знатоков тревожит совесть плохих писателей и отравляет им всю дальнейшую жизнь. Но когда расхваленная во всех газетах и поддерживаемая могущественной кликой книга прибывает в провинцию, иллюзией оказываются зачарованы все, особенно молодые люди. Тот, у кого есть вкус, недоумевает, почему не может разделить общее восхищение: множащиеся похвалы халтуре сбивают его с толку. Прочие убеждены, что Париж кишит талантами и что в литературе только одна беда: не знаешь, кого из них предпочесть.
В своей поэме о садах постарался каждой строке дать приданое; целое от этого только пострадало.
Г-н Делиль, сделав перевод «Георгик», вышел из своего кабинета хромая, как Иаков после борения с Богом. Хорошие строки в этом переводе — шрамы, оставленные Вергилием.
Делиль — Вергилий в чине аббата.
На трибуне Мирабо обычно становился в позу статуи лорда Чатэма, а в одной из своих речей нажился на шутке какого-то мальчишки. Что можно сказать об одаренности оратора, который жесты свои заимствует у покойника, а юмор у ребенка?
Сочинения Мирабо подобны брандерам, вышедшим навстречу вражеским кораблям и запалившим их; при этом и сами они погибли.
По своему простодушию учебники до сих пор различали три стиля изложения: обычный, сдержанный и возвышенный. После выхода в свет сочинений г-на Неккера мы вынуждены добавить к ним четвертый стиль — министерский.
«Картина Парижа» Мерсье — книга, сочиненная на улице и написанная на придорожной тумбе. Автор описывает подвалы и чердаки, не заходя в гостиные.
Ощущение, на какое-то время остающееся у французов после драм Мерсье, напоминает вкус изысканных блюд, запиваемых водкой.
Кондорсе пишет опиумными чернилами на свинцовой фольге.
Нынешние благородные дворяне лишь призраки своих предков.
Палиссо, зайцем метавшийся между религией и философией словно между двумя изготовившимися к бою армиями, сделался всеобщим посмешищем.
Французские короли лечили своих подданных от плебейства как от золотухи; следовало бы помнить, что от обоих недугов остаются следы.