Недаром все последующие биографы Бернса, все исследователи его творчества, пишущие с самых разных позиций, единодушно благодарят профессора Фергюссона за его действительно блестящую работу.
К ним присоединяется и автор этой книги, которому два тома писем Бернса рассказали больше, чем десять томов биографий.
О том, как росла слава Бернса, говорят три тысячи книг на всех языках мира, собранных о нем в библиотеке Глазго.
Поэту поставлено огромное количество памятников - от простого мраморного бюста в нише дамфризского дома до сложных и затейливых башен с барельефами, греческих портиков и статуй причесанных красавцев пахарей с неизменной мышкой у ног, маргариткой под лемехом плуга и парящей музой в классических покрывалах.
Память народа хранит имя поэта по-своему.
Бернса тоже все вспоминают по-разному.
Есть многочисленные клубы его имени, которые собираются в мемориальные даты, когда члены клуба едят хаггис, пьют эль и поют "за дружбу старую до дна".
Есть издаваемый Ассоциацией этих клубов журнал "Хроника Бернса", где наряду с очень интересными статьями и исследованиями печатаются рекламы, на которых то тень Бернса беседует с джентльменом во фраке и цилиндре на тему о достоинствах виски (чьей маркой является изображение вышеупомянутого джентльмена), то некий банк заявляет, что "наш Робби" был вкладчиком сего почтенного оплота капитализма.
И хотя Бернс действительно мог положить именно в этот банк те жалкие сто гиней, которые он с таким трудом вырвал у Крича, реклама банка рядом с документами о страшной нужде Бернса в последние годы выглядит по меньшей мере нелепо.
Но не рекламами банков и виски и даже не мрамором памятников живет Бернс в народе.
Пожалуй, нет в мире поэта, которого бы так знали и так пели - на протяжении двух веков! - в его родной стране.
Строки его лучших стихов стали лозунгами, их несут на стягах шотландцы во время всемирных фестивалей - встреч всех людей доброй воли.
Его слова вошли в поговорки, в пословицы, его песни вернулись в народ.
Для множества поэтов, пишущих по-английски, начиная с поэтов "Озерной школы" - Кольриджа, Вордсворта, Саути - и революционных романтиков начала XIX века - Байрона, Шелли, Китса - и кончая многими нашими современниками, Роберт Бернс стал первооткрывателем новых путей в поэзии.
Он научил своих собратьев писать о реальной, земной, человеческой жизни не со стороны, не с точки зрения наблюдателя, а с точки зрения участника этой жизни, ее хозяина, ее творца.
До Бернса поэты тоже писали о простом люде, о простых чувствах.
Но, описывая работу деревенского кузнеца, поэт не чувствовал тяжести молота и жара от наковальни.
Описывая влюбленных, часто забывали о живой земной прелести человеческого тела, о горячей крови, о звонко бьющемся сердце.
Бернс пишет о том, как он сам пашет землю, сам целует девушку, сам издевается над святошами и ханжами.
И поэтому ему веришь безоговорочно.
Русские читатели впервые узнали Бернса как автора "Субботнего вечера поселянина".
С легкой руки первых переводчиков Бернс был представлен воспевателем идиллической крестьянской жизни, поэтом-пахарем, играющим на досуге "на своей пастушьей свирелке".
Но тогда же в редакционной статье "Московского телеграфа" переводчику поэту Козлову напомнили, что Бернс был пламенным певцом Шотландии, сгоревшим в огне страстей, а не "простым поселянином, очень мило рассказывавшим о своем сельском быте".
К середине XIX века Бернса уже знали более широко.
В 1847 году о нем писал человек, чья поэтическая судьба больше всего напоминает судьбу Бернса: мы говорим о великом Тарасе Шевченко.
Он называет Бернса "поэтом народным и великим". Он говорит, что надо жить с народом, жить его жизнью, "самому стать человеком", чтобы этих людей описывать.
Он понял в Бернсе главное - его близость к народу, его понятность.
Еще позже, в 1856 году, Бернса стал переводить Михаил Илларионович Михайлов.
Михайлов много переводил из английских поэтов. Он выбирал стихи, близкие ему по духу: поэт-революционер, он полюбил в Бернсе такого же бунтаря. Он интересно перевел "Джона Ячменное Зерно", он передал по-русски человечность и теплоту стихотворений "К полевой мыши" и "К маргаритке" и бесконечную нежность "Джона Андерсона".
Но Некрасов, поэт огромного мастерства, видно, чувствовал, что переводы Михайлова все же не передают того волшебства, того поэтического совершенства Бернса, о котором сам Некрасов, не знавший английского, судил со слов Тургенева - горячего поклонника Бернса.
Примерно за год до того, как Некрасов, наконец, опубликовал переводы Михайлова, он писал Тургеневу - писал больной, мрачный, ища утешения в работе:
"...Весной нынче я столько писал стихов, как никогда, и признаюсь, в первый раз в жизни сказал спасибо судьбе за эту способность: она меня выручила в самое трудное и горькое время... И вот еще к тебе просьба: у меня явилось какое-то болезненное желание познакомиться хоть немного с Бернсом, ты когда-то им занимался, даже хотел писать о нем: вероятно, тебе будет нетрудно перевесть для меня одну или две пьесы (прозой, по своему выбору). Приложи и размер подлинника, означив его каким-нибудь русским стихом (ибо я далее ямба в размерах ничего не понимаю), - я, может быть, попробую переложить в стихи. Пожалуйста, потешь меня, хоть страничку пришли на первый раз".
Тургенев отвечает через десять дней:
"Я уверен наперед, что ты придешь в восторг от Бернса и с наслаждением будешь переводить его. Я тебе обещаю сделать отличный выбор и метр * приложить, Бернс - это чистый родник поэзии".
"Тургенев, спасибо ему, взялся мне переводить из Бернса", - пишет Некрасов с радостью через несколько дней.
Но и эти планы, как и многие планы "мышей и людей", остались невыполненными.
Бернсу пришлось ждать своего переводчика почти сто лет.
Таким переводчиком для него стал С. Я. Маршак.
Этим переводам Бернс обязан своей огромной популярностью в Советском Союзе. Великий шотландец стал любимым поэтом советских читателей, его стихи издаются огромными тиражами, о нем начали писать советские литературоведы и критики.