Слово Робеспьера, простое, задушевное, было встречено аплодисментами. Камилл был спасен.
Но, как известно, наука никогда не идет впрок тому, кто не хочет учиться. Вместо того чтобы одуматься, Демулен взбеленился. Как, его осмеливаются судить, его хотят учить? Ну что же, он им покажет! Злорадные друзья, привыкшие прятаться за других, шпигуют нервного журналиста. И он бросается в бой очертя голову.
Незадолго перед этим Демулен начал выпускать свою газету «Старый кордельер». Название было симптоматичным. Старого кордельера, кордельера времен господства в клубе Дантона и его друзей, журналист как бы противопоставлял «новому кордельеру», то есть настоящему дню клуба Кордельеров, когда в нем главную роль начинали играть эбертисты. Первые два номера газеты, увидевшие свет до 24 фримера, ничем особенно не выделялись. Они славословили Робеспьера, защитившего Дантона в день 3 декабря, и осыпали бранью сторонников Эбера. Но третий номер «Старого кордельера», вышедший после заседания 24 фримера, заставил насторожиться очень многих.
В этом номере Демулен дал подборку и перевод ряда пассажей из «Анналов» Тацита. Журналист начал с того, что провел параллель между монархией и республикой, а затем под предлогом описания преступлений римских цезарей заклеймил преступления республики. Каждая фраза, заимствованная из Тацита, содержала злобный намек на современность.
«…В тиране все вызывало подозрительность. Если гражданин пользовался популярностью, то считался соперником государя, могущим вызвать междоусобную войну. Такой человек признавался подозрительным…
Если, напротив, человек избегал популярности и сидел смирно за печкой, такая уединенная жизнь, привлекая к нему внимание, придавала ему известный вес. В подозрительные его!..
Если вы были богаты, являлась неизбежная опасность, что вы щедростью своей подкупите народ. Вы человек подозрительный…
Были ли вы бедны — помилуйте, да вы непобедимый властитель, за вами надо установить строгий надзор! Никто не бывает так предприимчив, как человек, у которого ничего нет. Подозрительный!»
Тиран боялся чужой славы, чужой репутации, он карал талантливых полководцев за их талант, знатных — за их имя, владетельных — за их владения, а очень многих и вообще неизвестно за что.
Единственным средством к преуспеванию был донос, и доносов не чуждались самые прославленные люди. Доносчики пользовались почестями и наделялись самыми высокими государственными должностями.
«Под стать обвинителям были и судьи. Защитники жизни и собственности, суды стали бойнями, в которых все, что называлось конфискациями и казнями, было просто кражею и убийством…»
И Камилл приводит десятки потрясающе-ужасных примеров, отвечающих подобным сентенциям, примеров, тщательно подобранных по Тациту.
Кому предназначала рука Камилла этот коварный удар? Эбертистам? Нет. Демулен бил прямо по Революционному трибуналу, по революционному правительству, то есть стремился нанести кровоточащую рану Неподкупному и его соратникам. Ниже, бросая Тацита, Демулен прямо обвинял и клеймил весь революционный строй, Конвент, его Комитеты, народные общества.
Хотя, желая ослабить впечатление, журналист в конце статьи и заявлял, что все его намеки относились бы к Франции, если бы в ней была реставрирована королевская власть, хотя он и говорил, что «…доводить революцию до крайности все же менее опасно, чем оставаться по сю сторону…», все эти оговорки не могли, разумеется, снять того основного, что статья давала и ради чего она была написана.
Этот номер мог стать отравленным оружием в руках врагов революции. Стали усиленно поговаривать, что Демулен изобразил под другими именами историю своего времени; роялисты, расхватывая газету, повсюду открыто проявляли свою радость.
Робеспьер почувствовал всю силу удара, и горечь наполнила его сердце. Вот как! Революционный режим осуждался одним из тех, кто некогда ратовал за его создание! Террор клеймил тот, кто некогда призывал народ превращать фонари в виселицы! Какая радость для аристократов, какая скорбь для истинных революционеров! О Камилл, ты неисправим!