Четверым застывшим за дверью мергхандарам приказываю:
— За безопасность моей жены отвечаете головой.
Что касается Лайдерфельда…
— Пока не найдется моя дочь, эту комнату не покидает никто.
— Торн, — осторожно говорит Лаура. — Мне нужно к Эрверу. Нужно проверить, как там он.
Я смотрю на нее в упор, коротко киваю. Но на этом все, больше ни для кого никаких послаблений. Лаура идет впереди меня в коридоре, а я уже отпускаю оборот — частично. Пламя начинает набирать мощь, собирается ударной силой в районе сердца, чтобы защитить его в процессе перехода из одной формы в другую. Пока иду, впитываю малейшие эмоции и чувства мергхандаров, понимаю: они мне верны. Они верны ей. Лайдерфельда я тоже просканировал на выходе, и его чувства тоже открыты.
Если он и имеет отношение к похищению Льдинки, то умело это скрывает. Либо же… он просто это допустил. История со Стенгербергом и Крейдом многому меня научила, поэтому в чем-то я понимаю Вайдхэна. Он не доверяет никому. Никого не подпускает к себе достаточно близко, настолько, чтобы позволить ударить в спину.
К тому моменту, как Лаура скрывается в детской — напоследок коснувшись моей ладони своей, а моих глаз — взглядом, сила моего дракона уже раскрыта. Ему не хватает только пространства, и, стоит мне оказаться на улице, начинается оборот. Этот процесс сложно описать словами или человеческими чувствами, мы просто меняемся местами. Управление берет он, зверь, живущий внутри, а я отхожу на второй план. Позволяю ему резко оттолкнуться от земли и взмыть в воздух, раскрывая чувства на полную.
Драконы чувствуют иначе, чем мы. У них нет условностей, границ и преград, вот и сейчас из моей пасти вырывается ледяное дыхание-пламя, а вслед за ним рев. Рычание зверя, ищущего своего детеныша.
Особенность третья
Лаура Ландерстерг
В миг, когда Торн отрывается от земли, я будто отрываюсь вместе с ним. Взлетаю все выше, выше и выше, растворяюсь в полете, в бьющем со всей силой, на которую только способен, морозном воздухе. Эти ощущения нипочем дракону, но человеческая составляющая во мне на миг даже теряет возможность дышать. Они настолько яркие, что я на какие-то сотые доли секунды забываю о том, что здесь происходит. О том, что моя дочь исчезла.
Моя дочь исчезла.
Забываю и вспоминаю тут же, возвращаясь в реальность от этой мысли, как от удара о скалу. С тем же успехом Торн на полной скорости мог врезаться в горы или в айсберг, но он летит, парит над пустошами, ищет нашу Ятту. А я в сопровождении мергхандаров иду в детскую, где остался Эрвер. К нему уже вернулась няня, она все еще белая как снег, но уже пытается чем-то занять малыша.
Эрвер капризничает, он обычно очень спокойный, островок спокойствия. Обычно он успокаивает даже Ятту, или она перенимает от него эту недетскую уравновешенность, но сейчас он отталкивает голографическую картинку, и та кристалликами рассыпается в воздухе.
— Выйдите, — прошу я няню, и она мгновенно исчезает.
— Привет, малыш. Доброе утро, — я шагаю к сыну, беру его на руки.
Сейчас, когда на моих руках это маленькое чудо, мне почему-то становится удивительно тепло. В этот момент я понимаю, что решение принять Эрвера в нашу семью было одним из самых верных в нашей с Торном жизни. Да, мы с ним наделали много всего, но этот мальчик, этот малыш, который теперь наш сын… Это настолько правильно. Настолько уютно.
— Не волнуйся, — говорю ему. — Мы найдем нашу Ятту.
Эрвер моргает, удивленно. Смотрит на меня, мне за спину, снова на меня.
Ничего не отвечает, сует палец в рот.
Это — уже исключительно его особенность. Ятта любит поговорить, Эрвер помолчать. Иногда у меня создается ощущение, что он думает что-то и мысленно конспектирует. Если бы ребенок мог так делать. Но на моих руках ребенок с черным пламенем, и я понятия не имею, на что он способен. Мы все не имеем ни малейшего понятия, когда речь заходит о наших детях, но мы с Торном — особенно.
— Все будет хорошо, — говорю скорее себе, чем ему.
Сын Солливер улыбается. И молчит.