Н-да, думал я, что ж это я за человек такой? Жора хотел в Индию или в Японию, Дели, Токио… Черт возьми, неужели и там я бы вот так же входил в какое-нибудь роскошное заведение и говорил внутри себя: «Ну, мясо и мясо. Ну, столы и столы! А чего ты приехал сюда? Откуда я знаю? Приехал. Алло, официант, дайте пожалуйста, жалобную книгу. Самую жалобную!» У них тут и нет этих книг, наверное. На что жаловаться? Все замечательно…
Помню, в тот вечер в ресторане мы ели все одинаковое, что официант посоветовал, а пили разное. Стас — что-то такое, чего не было в меню, но потом оно нашлось.
— Для вас, — сказал официант, — для братушек у нас все есть. Даже то, чего нету. С Украины? Мой дедушка тоже с Украины.
— Нет, мы из Москвы, — сказал Стас. — А наш друг из Благовещенска. Это на самой границе с Китаем.
— А-а!..
Катя долго думала, чем бы ей взбодриться, и наконец заказала джин с тоником. А я пил ментовку.
Жалко, что я не умею писать стихи. В честь ментовки я бы обязательно сложил песню. Изумрудно-зеленая, мягкая, чуть сладковатая. Сколько раз я ее пил, столько раз мне и становилось весело. Вот это напиток!
— Ты бы все-таки поосторожней, — посоветовал Стас.
— Ничего, все в норме.
Дело в том, что с выпивкой у меня сложные отношения. Водка, коньяк, сладкое, кислое… Все дрянь, от всего я падал в тоску. В животе что-то киснет и булькает, на лбу липкий пот. Сколько вечерушек, сколько дней рождения — и все без радости. Я вспоминал Жору под градусом и завидовал. Что-то давала ему даже одна-единственная рюмка. Он становился таким заводным легким…
И вот я тоже стал легким. Первый раз в жизни. Да, в этом что-то есть. Катя, Стас!.. Какие они милые, какие симпатичные! А этот официант с маленькой бородавкой посредине смуглого лба. Да он же меня любит! Только тс-с-с, тихо. Я об этом знаю, и он знает. И довольно. А вон те! А вот эти преклонные интуристы за соседним столом? «Гуд дей, гуд найт! — говорил я им мысленно. — Вам тут нравится? Мне тоже очень, очень нравится. Мир — дружба! Приезжайте к нам в Москву, на тройках покатаемся!»
Стас что-то говорил, Катя что-то говорила. Но больше всех — я. О чем говорил, не помню, но по-моему, это было замечательно. А разве не замечательно, что я в конце концов пригласил к нам за стол этих пожилых иностранцев? Катя прекрасно беседовала с ними по-английски, переводила нам. Правда, потом они ушли как-то слишком судорожно. Но это уж их дело.
Да, нельзя мне пить. Особенно на людях: свинею.
На другой день я один бродил по городу и все думал. Ведь что получилось в тот вечер? Я вдруг перестал понимать, как кто ко мне относится. Первый раз в жизни перестал. И как люди относятся друг к другу. И вообще, что происходит на свете. Я люблю всех — значит, все любят меня и каждый каждого. Р-раз — мир — дружба! Все люди — братья! Хотелось организовать такой большой-большой хоровод. По-моему, я даже пытался…
Да, легкость, конечно, прекрасно. И большой хоровод — прекрасно. Но ведь это был не я. А кто? А черт его знает! Может, как раз тот, кого я не люблю больше всего на свете. Бывают такие веселые, взбудораженные кабанчики. Ты ему одно, а он тебе другое. И прет, и прет, как танк! «Заткнись!» — так и хочется сказать ему.
И тут как будто кто-то окликнул меня. Мне даже почудился знакомый голос. Папин? Костин?..
Я обернулся.
В Болгарии редко встретишь пьяного. Но этот был явно под газом. Сухой такой, седоватый, на дядю Сережу-Артиста похож. Чего-то он хотел от меня. Может, дружбы. А может, просто сочувствия. Понять его было трудно. Из десяти болгарских слов до меня доходило, дай бог, одно.
Сначала он рассказывал что-то смешное. Наверное, анекдот. Но в этом был грустный оттенок, я слушал внимательно. И даже напряженно. Ну до чего похож на Артиста! Прямо вылитый.
— Да, да! — Я неожиданно засмеялся. Как видно, впопад. Просто захотелось мне, и я захохотал.
Седоватый тоже засмеялся. А потом его рассказ, как-то рывком, сразу вошел в такую горькую, такую жалобную стадию, что прохожие стали обращать на нас внимание. Он что-то говорил, всхлипывая. Показывая на кого-то пальцем, хватался за голову.
— Пойдем, пойдем, дорогой! — Я взял его под руку и отвел в скверик. Там он сразу затих, успокоился. Но руку мою не отпускал. Сквозь рубаху я чувствовал его кость — казалось, что мышц у него на руке нет совсем. И она была такая холодная, такая вздрагивающая, что хотелось… Не знаю чего. Спасти его хотелось!
— Все будет хорошо. Все обойдется! Вот посмотришь. — И я вдруг обнял его за плечи.