Я попытался вскочить. Папа уложил меня.
— Успокойся. Почему ты так кричишь? — Он долго смотрел на меня, — Ну хорошо, положим, я тебе нужен. А какой? Такой, каким я был в Благовещенске? Но ведь это невозможно. Годы.
— Господи, да будь ты каким угодно! При чем тут годы? Просто тебя лень одолела. Но если хочешь иметь склероз — имей! Хочешь пить — пей, в конце концов.
— Кстати, хочу, — сказал он. — Ты полежи спокойно, а я сейчас выпью рюмку. Надо.
— Да, да. Я буду даже рад. Только, знаешь, я тогда тоже выпью. А зачем нам разделяться? Все вместе. А потом ляжем где-нибудь в канаве и споем… Слушай, а где пианино, что-то я его не вижу.
— Пианино там, где ему надлежит быть, — сказал папа. Он не торопясь вытащил из-за шторы начатую бутылку, налил себе полстакана и выпил.
— Закуси аллохолом.
— Чепуха, аллохол мне не помогает.
Бутылка стояла на тумбочке. Отвлечь бы его чем-нибудь…
— Н-да… — Он опять налил себе.
Только бы не убрал бутылку!
— Ну хорошо, — сказал я. — А теперь давай все-таки вернемся ко мне. Ребенок — это ладно. Но мне показалось, что в Иванкином письме тебя еще что-то зацепило.
— Письмо? — Папа оживился. — Ты прав! — сказал он. — Понимаешь ли, какая история…
Он чуть отошел от тумбочки. Я быстро схватил бутылку и, расплескивая, набуровил себе полный стакан.
— Ты говори, говори! Я слушаю. Твое здоровье!
— Так вот, из ее письма вырисовывается человек… — Папа с интересом смотрел на меня. — Что, невкусно?
Это была вода. Обыкновенная вода, теплая.
— Не нравится? А я этой дряни бутылок двадцать выпил, пока ты… — Он улыбнулся. — Не хотелось менять привычки. Сяду вот так вечером у телевизора… В конце концов, со временем оказалось — почти все равно, что пить. — Ну, так рассказать тебе, что я думаю по поводу письма, или уже неинтересно?
— Нет, неинтересно. Мне сейчас вообще ничего не интересно. Не знаю, может, тебя устраивает вся эта история с моим рождением, а меня нет. Я, пожалуй, лучше уйду. Уеду. Понимаешь, не выйдет у меня так, не получится. А вот скажи, только правду, есть какие-то шансы, что вы… В общем, что ты все-таки… ошибаешься?
— Ну разумеется…
— И много?
Мне показалось, что папа смутился.
— Много, — сказал он. — Сейчас мне кажется, что даже очень много.
— Ну вот видишь, видишь! — Он меня удерживал, но я все-таки вскочил. — А насчет чувств? Как насчет чувств?
— То есть?
— Вот Костя. Про него у тебя сомнений нет. И ты его очень любишь, да?
— Да, да. Очень.
— А… а меня?
— Тебя? — У папы дрогнули губы. — А т-т-тебя я п-просто обожаю…
Плечи у него вдруг затряслись. Он отвернулся и как-то страшно, не переставая, заскрипел зубами.
— Ты что? Ты что?! — Я забегал вокруг него, стал тормошить. — Перестань, прошу тебя!
— Чуд-д-а-ак!.. Т-т-ты же видишь, я не могу!..
Надо было как-то сбить его.
— Слушай, — сказал я. — Болит! — И застонал. — Опять сильно болит в боку! А-а-а!
И сразу все кончилось.
— Где болит? — Папа повернулся ко мне. — Ну-ка, покажи!
— Что показать?
— Ты же сказал, что у тебя болит!
— Это тебе послышалось. Я просто говорю… Знаешь, когда я совсем выздоровлю, мы пойдем с тобой в спортивный магазин. Вот ты уже носишь егерское белье. А там есть трусы. Короткие такие. Это моя давняя мечта. Я куплю тебе в подарок. Много. Трусов обязательно должно быть много.
— Да?
— Да! И даже зимой. А что? Мы закалимся. Представляешь, выходим утром почти голышом. Снегом растираться!
— Нет. — Папа постепенно приходил в форму. — Нет, — сказал он, — все-таки зимой трусы — это неразумно. Я и тебе не советую. А если ты действительно хочешь сделать для меня что-то хорошее…
— Жениться?
— Это своим порядком. Так вот, если ты действительно хочешь сделать для меня что-то хорошее, то, когда ты выздоровеешь окончательно, мы закажем разговор с Костей, и ты поговоришь с ним. Поблагодаришь его. Ты даже не понимаешь, что он для тебя сделал.
— Ну почему же?
— А вот потому! — И папа вдруг улыбнулся. — Потому, что ты вообще ничего не понимаешь.
— Да?
— Да.
— Может быть, ты и прав. Может, я и в самом деле чего-то не понимаю. Но я тебя… Я… — И тут уж я заревел.
Папа обязательно хотел присутствовать при моем разговоре с Костей. Но я вытолкал его из кабины.
Неужели сейчас со мной будут говорить из Благовещенска? Где он? Да и есть ли такой город на свете? Там Амур, там я…
Какие-то хрипы в трубке. Гу-гу-гу… Расстояние.
— Говорите! — послышался голос телефонистки. — Вы говорите?