Работа была немудрящая. Но я первый раз вблизи видел шитье сапожным крючком. Ага, ишь, как оно! Один кусок дратвы узлом наружу, длинным концом вовнутрь валенка. А другой кусок наоборот. Крючок служил в то же время и шилом. Старик пробивал им валенок, вытаскивал наружу петельку внутренней дратвы, продевал в нее наружную и все это крепко стягивал. Шов получался ровный, красивый.
Слева от меня с крыши упала крупная капли. Через долгое время еще одна. Стало совсем уютно. Как медленно идет жизнь, подумал я. Уже и забыл, что так бывает. И что ему этот валенок? Ну, рубль, ну полтора…
— Слушайте, — вдруг сказал я. — Продайте замок от сарая, а?
— Купи. — Старик даже не поднял голову. — Сто рублей. — Он вытащил петлю и так оставил ее. — Жил ты здесь, гляжу?
— Жил.
— И сарай, небось, твой?
— Угу…
— Ну так я тебе другое продам. — И он долго молчал. — Садись вот шей пока. А я поищу. Сможешь?
— Попробую.
Странное у меня было чувство. Что там такое старик сохранил? И найдет ли? Хотелось, чтобы он поскорей кончил копаться в большом самодельном шкафу. А с другой стороны, я старался как можно больше прошить. Хорошая работа. Просто замечательная. И какая мудрость — этот крючок! Наверное, отталкиваясь от него, Зингер или кто-то там еще изобрел первую швейную машину. Вернее, сам принцип. Иголку.
— Ну вот, — сказал старик. — Давай деньги да бери. — В руках у него был большой картонный ящик, перетянутый бумажным шпагатом.
Моя работа ему не понравилась.
— Утяжка не та, — сказал он, — и глазомеру нет. Кто ж такой валенок носить будет? Ну-ка пусти, помощничек.
Сапожным ножом он взрезал ту часть шва, над которой я корпел.
— Ничего. Глазомер — дело наживное.
— Наживное, — согласился старик. — И ты теперь, я думаю, на западе живешь?
— В Москве.
— Оно и видно. Все у вас — купи да продай… — И вдруг, не поворачивая даже головы, закричал: — Эй-эй! Где ты там?
Никто не отозвался. Старик опять крикнул.
— Да иду же, иду! — В доме на втором этаже распахнулось окно. — Половина же только второго!
— Половина… — проворчал старик и что-то стал насвистывать сквозь зубы.
Положение было дурацкое. Вот он — ящик. Там что-то наше. Насчет платы он, скорее всего, пошутил…
— А что там? — сказал я.
— Не знаю. Посмотри.
Я не торопясь развязал ящик. Папин галстук. Еще один. Помню, когда-то от большого ума я их постирал. Подкладку повело. Гладил потом, гладил. Счета за квартиру, Костины конспекты… Что-то крохотное упало на пол. Величиной с ноготь. Я поднял. Это была фотография Саши.
Старик не обращал на меня внимания, и я стал копаться в ящике веселей. Но ничего интересного больше не попадалось. Опять Костины конспекты. Рецепты, лекарства какие-то. Кипятильник с оборванным шнуром.
— Топай, топай живей! — послышался голос старика.
Я глянул в дверь. Дождь уже кончился.
Показалась девчонка лет двенадцати, а может пятнадцати, — теперь их не разберешь. Высокая, длинноногая. Одной рукой она прижимала дымящуюся кастрюлю, а в другой несла сумку, где тоже было что-то горячее.
— Обедать с нами, — сказал старик. — Тебя как зовут?
— Спасибо. Родион. Родион Муромцев.
— А мы вот с внучкой — Саяпины. Слыхал такую фамилию?
Я кивнул. Саяпиных в Благовещенске много.
— Вот там — руки мыть, — сказал старик, пряча в тумбочку готовые валенки.
В углу сарая висел умывальник. Все было чисто, аккуратно. Красное мыло в синей мыльнице, свежее вафельное полотенце…
Длинноногая девчонка была мне, в общем, симпатична. А я ей чем-то не понравился. На глаженой белой тряпке она расставляла посуду, вынутую из шкафа, и все время злобно зыркала на меня. Что-то я не так делаю? Может, набрызгал на пол? Нет вроде.
— Меня зовут Родька, — сказал я. — А тебя как?
— Очень надо! — буркнула она. — Ходят тут всякие… Это мое, понятно? Я тут положила!
Одним прыжком она вдруг подлетела к ящику, вытряхнула из него все на пол, схватила какую-то большую амбарную книгу и быстро пошла прочь.
— Эй!
— Ты куда!
Мы со стариком кинулись к двери. Девчонка бежала к воротам. Я побежал за ней. Мчалась она как угорелая, не догоню… А надо бы: амбарную книгу я узнал сразу.
— Стой! Хуже будет!
Но девчонка и не думала останавливаться. Мы бежали по кругу, — вот и опять Милицейский переулок. У ворот стоял какой-то парень в джинсах.
— Давай, Лизка, давай! — крикнул он. — На олимпиаду поедешь.