— Так я же стою! Вот уж действительно!
— В таком случае садись, — говорит очкастый и улыбается. Странные у него какие-то шутки.
— Ну хорошо! — говорит он. — А теперь вернемся к нашим баранам. К доске пойдет… Мокрина, тебе еще не надоело писать?
— Нет, — говорит Светка.
— Вот и отлично. Ступай!
Он ходит по классу, объясняет новый материал, а Светка пишет на доске своим круглым аккуратным почерком.
Время от времени он останавливается и смотрит на нашу парту.
— Доктор Плотников, — говорит он, — не вижу вашей тетрадки. Почему вы не пишете? Все понятно?
— Ну да, — говорит Васька. — Я даже тут кое-что придумал. Хотите посмотреть?
— Больше всего на свете, — говорит очкастый. — Но то, что вы хватаете на лету, другим дается не так уж просто. Приходится объяснять.
За дымчатыми стеклами его глаза не видны, но мне кажется, что они страшно злые.
Ну и пересел я на свою голову! Из-за Васьки может достаться и мне. Ваську, конечно, на экзамене не завалишь, а меня проще простого.
— Что ты к нему суешься? — говорю я. — Что ты его злишь, дурак?
— А что я делаю? — Васька пожимает плечами. — Яков Борисович всегда… Ты же помнишь?..
— Мало ли что — Янов Борисович! Вот и подождал бы, пока он вернется.
— Он уже не вернется, — говорит Васька. — Такой худой-худой стал… Хочешь к нему сходить? Он о тебе вспоминал. Давай сходим завтра.
— Нет, я не пойду. Если бы он… Если бы можно было хоть как-то помочь. А кто у него еще бывает?
— Гришенька бывает.
Гришенькой мы называем нашего директора. Кличку эту выдумали не мы. Она передается из года в год, от класса к классу, вместе с историей ее возникновения. Говорят, что когда-то давно в нашу школу был прислан историк, по чьей вине пришлось уволить другого преподавателя, которого Гришенька очень уважал. Новый историк никакими достоинствами не отличался, но был ужасно вежлив. И вот чуть ли не в первый день работы он зачем-то по делу пришел в кабинет директора и вдруг забыл его имя-отчество.
— Простите, пожалуйста, — сказал он, — извините ради бога…
И он стал извиняться так длинно и противно, что директор его перебил.
— В чем дело, батенька? Зачем столько извинений? Можно подумать, что вы мне чихнули на лысину. И вообще… Я ведь тоже не помню вашего имени-отчества, однако не извиняюсь.
Он, как всегда, говорил громко и так быстро бегал по кабинету, что историк перепугался и опять стал просить прощения.
Тогда уже директор рассердился как следует.
— Бросьте! Оставьте этот холуйский тон! — закричал он, — Я велю, я приказываю вам называть меня Гришкой! Нет, Гришенькой! Вы слышите? Только Гришенькой! Вплоть до особого распоряжения. Все! Идите! И пусть это послужит вам уроком.
Историка почему-то сразу же невзлюбили. Ему срывали уроки, подстраивали всякие фокусы. Скоро по своему желанию он ушел из школы, а наш директор так на всю жизнь уже и остался Гришенькой.
Иногда у нас дома заходит о нем разговор.
— Гришенька хороший администратор, но самодур, — говорит Костя. — Уж я-то знаю. Я у него учился больше, чем Родька.
Папа, который знает директора только по рассказам, нарочно не соглашается. Ему хочется вызвать Костю на спор, и он страшно старается.
— Самодур — это совсем другое, — говорит он. — Самодур — это человек, от которого не знаешь, чего ждать. За хорошее он может наказать, а за плохое наградить. Когда-то в молодости у меня был начальник, главный инженер, очень похожий на вашего директора. Вся его беда была в том, что по темпераменту своему он был крайний холерик, и ему казалось, что все люди вокруг него движутся, работают и говорят слишком медленно. А кроме того, у него был живой, активный мозг, он все понимал с полуслова и страшно раздражался, когда ему длинно разжевывали то, что он давно уже сообразил. Сначала работать с ним было почти невозможно. Потом стало легче.. А когда я к нему приспособился по-настоящему, то вдруг понял, что лучшего начальника у меня не было, нет и, очевидно, не будет.
— А, чепуха, — Костя махнул рукой, — знаем мы эти твои примиренческие разговоры. Почему это вы должны к нему приспосабливаться? Он ведь один, а вас много.
— Это же естественно, — говорит папа. — Человек способен, не разрушая себя, двигаться только в одну сторону: от худшего к лучшему. Если же он активно попытается идти в обратную сторону, он обязательно сломается. Да, он был один, а вас много, но отсюда вовсе не следует, что он должен был научиться медленней соображать. Он не шел нам навстречу не потому, что это могло ущемить его самолюбие, а потому, что это было противоестественно.