С дядей Федей, вахтером, у нас сразу же сложились хорошие отношения. Ему нравилось, что я прихожу на завод, он страшно хвалил папу и всегда встречал меня одной и той же шуткой:
— Стой! Кто идет? Бонба есть?
— Нет, — говорил я.
— А где?
— Дома забыл.
— Эх ты, раззява!
Иногда у него в будке я просиживал по нескольку часов. Дядя Федя рассказывал мне рыбацкие истории, про прежнюю жизнь, но больше всего про свою дочь, которая теперь в Харькове каким-то большим начальником и от которой ему, дяде Феде, видит бог, ничего не нужно.
— Другое дело — письмо, — говорил он, — Но ведь ей и на это времени нету. Вот твой папаша тоже начальник небось. Плюнуть, можно сказать, дыхнуть некогда, не то что там письма да открытки писать.
Жена у дяди Феди давно умерла, дочь уехала. Живет он над самым Амуром в собственном небольшом доме, около которого когда-то был сад.
— Вот такие яблоки родились. — Дядя Федя показывает два вместе сжатых кулака. — А теперь нету. Померзли деревья. Вишь морозы какие — трескуны. Надо укутывать, а я плюнул. Ладно, мол, авось привыкнут.
— Не привыкли?
— Кабы не померзли, привыкли бы.
Дяди Федя много курит — трубку за трубкой, пьет у себя в будке чай и никогда не расстраивается.
Если шофер по его вине долго стоит с грузовиком у ворот и приходит ругаться, дядя Федя говорит:
— Виноват, исправлюсь.
И шофер сразу же перестает кричать.
Только один раз дядя Федя здорово разволновался.
Как всегда, он встретил меня на пороге проходной, взял за локоть и стал говорить про «бонбу».
Все шло хорошо. Но не успел он сказать: «Ах ты, раззява», как в проходную вошел какой-то парень в темно-зеленом красивом комбинезоне и в черном берете.
— Опять баланду травишь, — сказал он. — Машину задерживаешь. Ты смотри, доиграешься со своими «бонбами». Вот уберем тебя отсюда, куда денешься?
— Ишь ты, уберем! Куда денешься! — сказал дядя Федя. — А ты за меня не горюй. Тебе на шею не сяду. Ишь ты какой! Грамотный!
Уже давно ворота за машиной закрылись, а дядя Федя все еще разорялся.
— Куда денешься! Напугал! Дядя Федя без места не останется. Я же только с виду такой, а сам я здоровый. Хоть дрова колоть, хоть это… Да я что хочешь могу. Дрова пилить, колоть? Пожалуйста. Ишь ты, вахлак какой! Грамотный!..
И дядя Федя долго еще не мог успокоиться. Мне тогда было непонятно, почему он так разволновался, и я рассказал всю эту историю лапе.
— Тут все не так просто, — сказал папа. — Дело в том, что дядю Федю держат на заводе, в общем, из милости. Дом у него — развалюха. Сад был — три дерева. И дочь, конечно, никакой не начальник. Работает где-то в конторе. Кажется, в трамвайном парке. Делать дядя Федя ничего не умеет и не хочет. Но деваться ему некуда. На заводе он давно. Сначала его взяли слесарем. Документов у него не было, но он утверждал, что работал слесарем, и просил, чтобы его взяли. Мы взяли. А буквально через два дня оказалось, что дядя Федя такой же слесарь, как я персидский шах. Он даже не знал толком названия инструментов. Пытались его подучить — ничего не вышло. Перевели в подсобные рабочие. Дело, как ты понимаешь, не сложное, но он и тут умудрился не справиться. После него всегда все приходилось переделывать. В общем, бились мы с ним, бились, поговорили в партбюро, увольнять жалко, а оставлять на работе нельзя. На его счастье, уволился один вахтер. И хотя отдел кадров был не в восторге, мы настояли, чтобы дядю Федю оформили. Зарплата, конечно, не бог весть какая, но до пенсии он дотянет.
— Вот странно. А что же он делал раньше?
— Говорят, пел где-то в хоре. А потом довольно частая история — болезнь горла, голос пропал. Годы не молодые, а делать ничего не умеет. Потыкался-помыкался, да и приехал сюда, к родителям жены. Жил сперва на их иждивении, потом на иждивении жены. А потом уже, когда жена умерла, пришлось самому на старости лет кусок хлеба зарабатывать. Собачья жизнь. А что поделаешь?
— Но у него же есть дочь, — сказал я. — Неужели она?..
— Мы ей когда-то от партбюро письмо написали. Ты знаешь, что она ответила?
— Ну?
— «Ненавижу этого тунеядца. Он мне испортил жизнь, и чем хуже ему теперь живется, тем больше я радуюсь. Никогда не надо прощать паразитам. Это мой принцип». Вот тебе и «неужели».
— Сволочь! — сказал я.
— Обыкновенный глупый человек, — сказал папа. — Впрочем, это одно и то же. Сволочь — это как правило тот же дурак, только с принципами.