Мы пошли в комнату, где уже был накрыт стол. Кроме стола, в комнате стоял еще большой книжный шкаф, широкая самодельная тумбочка для радиолы и допотопная никелированная кровать с шарами и тюлевым покрывалом. Я сразу же подумал, что на такой кровати может спать только старушка.
— А где же вы спите? — спросил я. — На кухне?
— Да. А ты откуда знаешь?
— Я тоже сплю на кухне. У нас квартира такая же, как у вас, только еще есть маленькая комната. В маленькой комнате спит мой старший брат. Папа в большой, а я на кухне. Я сначала тоже спал в большой комнате, а потом мне надоело.
— Абсолютно та же ситуация, — сказал Леонид Витальевич. — Мама! Ты долго еще?
— Сейчас, сейчас! — Глафира Павловна заглянула в комнату. — Что, скучно вам без меня? Не о чем поговорить в мужской компании? Ты бы, Леня, музыку поставил. Мы на днях тут Баха купили. Такое чудесное исполнение, просто прелесть!
— Мы не хотим музыки, — сказал Леонид Витальевич, — мы хотим есть, пить и веселиться.
— Ну хорошо. Я сейчас.
Глафира Павловна ушла на кухню, а Леонид Витальевич включил проигрыватель. Заиграла какая-то скучная однообразная музыка.
— Это что?
— Это прелесть, — сказал Леонид Витальевич. — Мама считает, что я страшно люблю Баха, только сам об этом не догадываюсь. Она убеждена, что такую великую музыку можно понять только на десятый раз. Это восьмой.
— Ну и как?
— Пока не поддаюсь. Если ты не возражаешь, я все-таки сниму эту музыку.
Леонид Витальевич выключил проигрыватель и опять стал звать Глафиру Павловну.
— Сейчас, сейчас, — отозвалась она, уже входя. В руках у нее было большое блюдо с чем-то мучным и горячим. — А вот и ленивые вареники. Прошу всех к столу. Они вкусные, только пока не остынут.
— А мы им не дадим остыть, — сказал Леонид Витальевич.
Он налил Глафире Павловне в крохотную рюмку на длинной ножке, себе в стакан почти половину, а над моей рюмкой задумался.
— С одной стороны, закон гостеприимства, — сказал он, — а с другой стороны, не могу же я пьянствовать со своим учеником.
— Дай-ка мне, — сказала Глафира Павловна, — вот я ему капну, лишь бы было чем чокнуться.
Она налила мне совсем немного, мы все чокнулись, и Леонид Витальевич сказал:
— Ну, мама, за тебя.
— За ваше здоровье, — сказал я.
При слове «здоровье» Леонид Витальевич улыбнулся.
— Ты нарушил табу нашего дома. Теперь, чтобы искупить свою вину, тебе придется съесть, по крайней мере, половину вареников, Ну давай. Налегай!
Уговаривать меня не пришлось. Леонид Витальевич был очень доволен.
— Смотри, что делается, — говорил он, подкладывая мне на тарелку.
— Ну и молодец, — Глафира Павловна погладила меня по голове. — Вот если бы ты так ел, — сказала она Леониду Витальевичу и вздохнула.
— Мечты матери, — сказал Леонид Витальевич.
— И если бы ты бросил эту свою дурацкую работу. Ну посудите сами, — сказала она, — я получаю пенсию. Он тоже получает пенсию. Неужели для нас двоих…
— Мама! Мама! — громко сказал Леонид Витальевич.
— Ладно, ладно. Ты не кричи, — Глафира Павловна опять вздохнула.
Но, видно, этого разговора было не миновать. После второй рюмки разговор опять зашел о школе, о Ваське Плотникове, обо мне, и Леонид Витальевич разговорился.
— Ты странный человек, мама, — сказал он, — глупо же закрывать глаза на неизбежное. Рано или поздно это все равно случится.
— Так пусть это случится позже. Если бы ты каждый день не напрягал зрение, ты мог бы видеть еще несколько лет.
— Опять ты за свое! Ты же пойми, наконец, мама, если я буду сидеть и ждать этого сложа руки, я попросту сойду с ума.
— Ну хорошо, — сказала Глафира Павловна, — допустим, тебе действительно необходимо работать. Пожалуйста. Но в таком случае надо смирить свою гордость. Прежде всего ученикам нужно объяснить, в чем дело.
— Ни за что, — сказал Леонид Витальевич, — я чувствую в себе еще достаточно сил, чтобы расположить к себе класс, не спекулируя своим увечьем. И, по-моему, кое-что мне уже удалось. А? Как ты считаешь?
Я хотел сказать, что да, так и считаю, но как-то не смог.
— Плотников на вас очень обижен, — сказал я.
— Да, да, — Глафира Павловна грустно закивала головой. — Ужасная история. Я как вспомню, так места себе не нахожу. Подумать только, чтобы мой сын…
— А что твой сын? — сказал Леонид Витальевич. — Я не святой — это давно известно. И потом, мое, мягко говоря, недомогание тоже не способствует улучшению характера. Если я не кидаюсь на людей, и то уже победа. А вот с Плотниковым надо, пожалуй, поговорить. Ему придется объяснить, в чем дело.