Под конец вечера Леонид Витальевич здорово развеселился, стал рассказывать всякие смешные истории про Ленинград. Про то, как он преподавал в высшем мореходном училище. Потом в два голоса они с Глафирой Павловной запели «Сижу за решеткой».
Получалось у них хорошо. Но чем дальше они пели, тем мне становилось тоскливей. Леонид Витальевич будто пел о себе.
И дальше:
Мне было так тяжело его слушать, что я даже обрадовался, когда в дверь вдруг позвонили и вошел почтальон.
— Полякова здесь живет? — спросил он. — Вам телеграмма.
— Ага! Посыпался поток приветствий!
Леонид Витальевич одной рукой приподнял очки, а другой поднес телеграмму к самым глазам:
— «Поздравляем, целуем и всей душой помним нашу дорогую Глафиру Павловну. Группа учеников». Групповая анонимка! Что может быть приятней для старой бедной учительницы?
— Ну-ка покажи.
— Надо расписаться, — сказал почтальон, совсем молодой еще парень в коротком коричневом полупальто с черным шалевым воротником.
— Да, да.
Глафира Павловна расписалась.
— И время поставьте. Сейчас ровно половина одиннадцатого.
Половина одиннадцатого. Как только почтальон ушел, я засобирался домой.
— Жалко, — сказала Глафира Павловна, — так хорошо мы распировались. Заходите еще как-нибудь.
— Спасибо. Зайду. А вы мне дадите рецепт ленивых вареников?
— Маму хотите научить?
— Да нет, я сам.
— Вы любите готовить?
— Не очень, но мне иногда приходится.
— По-моему, у него нет мамы, — сказал Леонид Витальевич, подавая мне пальто.
— А откуда вы знаете?
— Это чувствуется. Слушай, ты приглашен куда-нибудь на Новый год?
— Приглашен.
— А может быть, все-таки зайдете? — сказала Глафира Павловна. — Вдруг вам будет скучно в той компании…
— А у нас будет весело? Ах ты, мама, мама! — Леонид Витальевич обнял Глафиру Павловну за плечи, и они проводили меня до лестницы.
Никогда я еще не возвращался домой так поздно. Я думал, мне придется долго звонить, на Костя открыл почти сразу.
— Ты что это, — сказал он, — по шее захотел? Где бродишь?
— Дела!
Папа уже спал. Я потихоньку, на цыпочках прошел на кухню, не зажигая света, постелил и лег. Минуты через две вошел Костя. В темноте он споткнулся об раскладушку.
— Вот черт! Ты уже спишь?
— Нет.
— Можешь меня поздравить, — сказал он, — я устроился на работу.
— По-моему, я тебя уже поздравлял по этому случаю.
— Чепуха, — сказал Костя, — тог раз не считается. Теперь у меня настоящая работа. Месяца через два мне дадут самостоятельную операцию, вот посмотришь!
— Ну что ж, — сказал я, — большое дело. Желаю удачи!
— Ты хочешь спать?
— Ага.
— А мне что-то не спится. Я бы сейчас кофе выпил. Давай сварим.
— Ну вот еще — придумал! Папа спит.
— А! Ладно, — сказал Костя, — подвинься немного, — и сел мне на ноги. — Понимаешь, старик…
С тех пор как Костя устраивается на работу и ходит по вечерам в какую-то новую компанию, он называет меня «старик» и все время хочет что-то рассказать, но, видно, не знает, как к этому подступиться.
— Шел бы ты спать, — говорю я, — мне надоело. Хочешь что-то сказать, так скажи.
— Ты все равно не поймешь.
— Тогда не говори, Я же тебя за язык не тяну. Можешь держать свои секреты при себе.
— А ты думаешь, это так просто? Ведь ты у меня единственный близкий человек. Если не считать отца, конечно.
— А почему не считать?
— Я говорю «если не считать». Ну ладно, спи, черт с тобой. Вот так и проспишь царство небесное.
— Кто много спал, тот много видел. Не грохочи ботинками, папу разбудишь.
— Можешь не беспокоиться, твоего папу разбудить не так просто… Ну ладно, привет.
Папа запретил мне ходить на завод.
— Незачем. Завод — это не цирк. Люди работают, а ты слоняешься.
— Так я ведь никому не мешаю.
— Мне мешаешь.
— Чем?
— Тем, что я о тебе думаю.
— А ты не думай.
— Это от меня не зависит, и вообще, что это у вас за артель с Касьянычем?
— Какая артель?
— Ты не прикидывайся, — сказал папа, — я же знаю, он специально для тебя берет простую работу. Он тебя еще не агитировал школу бросить?
— Нет… С чего ты взял?
— Не умеешь ты врать, — сказал папа. — И учиться не советую. Одним словом, посмотрел — и хватит. Чтоб больше я тебя на заводе не видел.