— А на работе?
Костя стал ходить по комнате, и по его лицу сразу стало видно, что у него есть какой-то секрет.
— Понимаешь! — Он остановился. — Кажется, мне дадут серьезную операцию.
— Ты доволен?
— Еще бы!
— Я тебя поздравляю, — сказал папа, — мне очень приятно за тебя.
— Мне тоже очень приятно. Представляешь, я буду оперировать, а профессор будет у меня ассистентом, Он считает, что у меня отличные руки. Между прочим, у меня в самом деле хорошие руки. То, что я делаю за двадцать секунд, другому хватает на минуту. А то и на две. Ты просто не представляешь, что это такое — ощущать кусок острого железа продолжением собственной руки.
— Да, — сказал папа, — я бы, конечно, не смог быть хирургом.
— Конечно, не смог бы. Тут знаешь какие нервы нужно иметь? Я и то, честно говоря, волнуюсь.
— А другие не волнуются?
— Смотря при каких обстоятельствах. Одно дело — незнакомый человек. А когда ты входишь в операционную и видишь, что на столе лежит твой бывший учитель… Я его, положим, не очень любил, но… Внутри у меня все похолодело.
— Это что, Яков Борисович?
— Какая разница, — сказал Костя. — И вот понимаешь…
— Нет, ты погоди, — сказал я, — у него ведь рак. Очень сложная операция. Как же тебе могли… могли доверить?
— Не беспокойся, мальчик, — сказал Костя. — Если бы была хоть малейшая надежда, мне бы его не доверили.
— Значит, ты будешь тренироваться на нем, как на куске мяса?
— Любишь ты все-таки говорить слова. При чем тут мясо? И вообще, если ты заметил, я разговариваю не с тобой, а с папой.
— Да, да, — сказал папа, — иди спать. Поздно уже.
— А может, и не поздно. Это мы еще посмотрим, — сказал я.
— Что ты имеешь в виду?
— Да нет. Это я просто так.
В эту ночь я долго не мог уснуть.
Часов до двух слышно было, как папа ходит по комнате большими шагами, а Костя говорит, говорит, говорит.
Как быстро иногда меняются люди. Давно ли Саша водила нас на ипподром? Совсем недавно. А Костя с той поры стал совсем другим человеком. И ходит иначе, и говорит по-другому. И даже голос как будто у него изменился. Я думаю о нем, вспоминаю, и у меня такое ощущение, что мы с папой почти ровесники, подростки, а он единственный в доме по-настоящему взрослый человек.
— Ты спишь уже?
Я не отвечаю.
Высокий, чуть ссутулившийся, папа стоит у двери и держит руку на выключателе.
— Не надо зажигать, — говорю я.
— А почему ты не спишь?
— Да так что-то.
Папа садится на край раскладушки и закуривает. По яркому огоньку я вижу, как часто и сильно он затягивается.
— Все будет хорошо, — говорю я.
— Ты что-то собираешься делать?
Я не отвечаю.
— Хочешь выслушать мой совет?
— Нет, не хочу.
— Почему?
— Так.
Об ножку табуретки папа гасит окурок. Пахнет горелой краской. Я говорю:
— Александр Македонский: был, конечно, великий человек. Но зачем портить стулья?
— На табуретки это не распространяется, — говорит папа. — А как ты думаешь, вот ваш директор, он мог бы ломать стулья?
— Даже столы. А почему ты спрашиваешь?
— Ассоциативное мышление. Мысли скачут, как блохи. Какая, ты говоришь, у него кличка?
— Гришенька.
— Только очень приличный человек может иметь такую кличку. Правда?
— Да как тебе сказать! — говорю я. — А вот если бы он был очень хитрый, вроде тебя, ты думаешь, у него была бы другая кличка?
Папа встал.
— Ну ладно, спи, — сказал он. — Спокойной ночи. Утро вечера мудренее.
Конечно же, разговаривать на эту тему с Васькой было бессмысленно. Он очень хорошо относился к Якову Борисовичу. Но что толку? Что он может сделать? Я думал, думал, наконец решился и пошел прямо в учительскую.
— Здравствуйте. Директор у себя?
— Нет.
— Я подожду.
— Звонок, разве ты не слышишь?
— У меня очень важное дело.
— Не думаю, чтоб это было так срочно. Иди на урок.
И тут как раз вошел Гришенька.
— Что такое? — сказал он. — Опять ты?
Мне не хотелось говорить в учительской.
— Давайте зайдем в кабинет.
— Что?
Но тут Гришенька посмотрел на меня и сказал:
— Иди!
Мы вошли в кабинет, и Гришенька стал против меня.
— Ну?
Я не знал, с чего начать, и замялся.
— Мой старший брат… Он студент… Вернее, он в ординатуре…
— Ну! Ну! Ну! — закричал Гришенька, начиная волноваться.
— Он хочет оперировать Якова Борисовича. Ему уже разрешили, и он…
— Что? Разрешили? Я им разрешу! Я им покажу!
И, оттолкнув меня локтем, Гришенька выскочил за дверь и бегом побежал через учительскую.