Девочка коротко вздохнула, раз, другой, третий, все короче, прерывистей. Никто к ней не обернулся.
- Вот и все, детки, все, - ласково сказал отец. - Со старым покончено. Я ведь приехал сюда только для того, чтобы говорить о вашем будущем, о хорошем и светлом будущем... Уважаемый Владимир Владимирович, такие вопросы не решаются в один час. Мы еще поговорим. Я привез ребятам кое-какие подарочки, так, разные пустяки, они остались у меня в гостинице. Если вы не возражаете, мы прокатимся на машине. Пообедаем там у меня, а потом я привезу их обратно. Хорошо? Вы ведь не будете препятствовать?
- Отчего же? - медленно выговорил механик. - Поезжайте!
- Не знаю, - сказал старший.
- А можно мне сесть на переднем сиденье, рядом с шофером? - попросил второй мальчик.
- Ну ясно - на переднем! - сказал отец.
- Не знаю, право, - повторил старший, покосившись на Федотова.
- Отчего же, поезжай! - сказал Федотов.
Девочка ушла за занавеску и немного погодя вышла оттуда в своем лучшем платье. Старший, угрюмо пятясь, нехотя позволил ей повязать на себе галстук. Потом все, кроме Федотова, пошли к машине. Скоро звук мотора заглох вдали, машина выехала на шоссе. Механик остался сидеть за столом, как сидел в ожидании приезда посетителя. Он никогда не оставался еще один в этом доме и чувствовал себя теперь очень странно.
Ему стало казаться, что дети уже уехали совсем, навсегда и он остался один. Долгие годы, когда они жили всей семьей, им вечно чего-нибудь не хватало, он всегда был озабочен тем, что надо кормить, одевать, устраивать учиться ребят, лечить, думать о квартире попросторней.
И вот теперь все заботы с него будут сняты, кроме одной: как же жить дальше, когда у тебя нет никаких забот? Кроме как наесться, одеться и выспаться самому. А уж это человеку хуже всякой нужды. Самая собачья жизнь.
"Не будем вспоминать старое!.." Ничего не скажешь, говорить он умеет. И к ребятам ключ подобрать он тоже сумеет, пожалуй. И жаловаться-то не на что! Главное, сам-то хорош, ни одного толкового слова не сумел сказать в ответ. Да и не сумею. Так и буду сидеть, уставясь в пол, и бубнить "ладно" да "как хотите". Не мудрено, что рядом с этим отцом выглядишь бирюк бирюком. Разговорить меня только она одна умела. С ней я почему-то мог. А по совести, какой я воспитатель ребятам? Молчу да буркаю, а что у меня на душе, это сквозь бушлат не видать, да и не интересно никому. И что говорить-то? Напоминать о своих заслугах? Что я их кормил, одевал? Часто не очень-то сытно кормил и не очень-то тепло одевал. Нет уж, до этого дойти, лучше сквозь землю провалиться со стыда...
И очень возможно, что все вполне справедливо, если дети уйдут к отцу. Может, он очень даже хороший человек. Вот приехал же за ними. Что меня от него воротит, это совсем особое дело. Когда у тебя с человеком счеты, правильно судить не можешь. Не любишь человека, хоть тресни, и все. А другим он, может, очень даже хорош...
А все-таки это толково устроено, что человек заранее не знает конца своей истории. Всю жизнь пришлось бы жить как под черной тучей, если бы знать, что наступит такой вот час: зашумит мотор такси, еще будут слышны минутку голоса ребят, и вот останешься один за пустым столом, точно в обокраденной квартире, откуда вынесли все вещи, да еще надо как-то тут дальше жить...
Он, стискивая от тоски руки, встал, огляделся вокруг и ничего не узнал. Неужели же ничего не осталось ему? Все вывезли?
Вдруг он с облегчением сообразил, что ведь можно закурить. Торопливо достал папиросу, зажег спичку, затянулся и снова сел на прежнее место, за пустой стол. Значит, кое-что все-таки еще остается: можно вот сесть покурить. И за то спасибо. И сейчас же вслед за тем вспомнил русскую печь, колеблющийся, такой драгоценный свет единственного в доме маленького фитилька в лампочке и розовое со сна, совсем еще детское личико девочки с растрепанными рыжими волосами, ее маленький нос, точно у принюхивающегося кролика, вспомнил, как, проснувшись среди ночи, она, услышав запах табака, успокоенно что-то пробурчав, падала лицом обратно в подушку и засыпала, узнавая по запаху, что он в доме, - значит, не страшно спать и жить не страшно, раз он рядом. Пускай сейчас она об этом и думать позабыла, но он-то помнит, и этого у него не отнимут. Это уж с ним останется навсегда. И это, и фонарик в дождевом тумане у черной реки, и этот голос, с таким отчаянием крикнувший в непроглядную темноту: "Тебя тут нет?.." Все это, переломившее пополам тогда его жизнь, останется с ним. Фонарик в ночи, с прилипшим к стеклу желтым листом, у него никто не отнимет и в другой город не увезет, это уж нет! Надо только не спешить, не суетиться, чтобы не запутаться. Надо все вспоминать по порядку, чтоб не сбиться...
Ведь, наверно, двадцать раз встречал он осень в деревне. И не упомнишь, сколько раз в городах. И еще две осени на фронте встретил. И вот пришла эта единственная, одна за всю жизнь, эта десятидневная осень. Ты как будто только родился, заморгал, раскрыл глаза и увидел все в первый раз с таким изумлением и ясностью, что даже сердце щемит, режет, точно глаза от слишком яркого света.
Эта осень была солнечная, тихая. Сойдя на маленькой пристани, он насквозь прошагал знакомый тихий городок, только, кажется, и живший ради этой пристани на берегу Волги, и шел березовыми и дубовыми рощами, и кругом были застывшие водопады лимонных, желтых и красных листьев, и тишина, в которой слышно шуршание каждого диета, сорвавшегося с вершины дуба и летящего на землю, цепляясь за ветки.
Позади, где-то очень далеко, был фронт, госпиталь с двумя операциями, и впереди опять был фронт, а между ними эти вот десять дней осени, тишины, передышки. Шел первый день отпуска.