— Садитесь, подвезу.
Обрадовавшись, я заторопился к саням, сел на солому, которую она подгребла к моей стороне, и мы поехали. Женщина искоса поглядывала на меня, изучая, хотела и не решалась заговорить. Я помог ей:
— Молоко везете?
— Да… В школу, ребятишкам на завтрак. С вечера завозим. А вы к нам? Из области?
— Из Москвы. К Калугину, к председателю вашему. Она пристально посмотрела на меня:
— Значит, правда, что нашего Дмитрия Михайловича от нас забирают? Слух прошел…
— Не знаю.
— Говорят. Народ беспокоится: жалко отдавать такого человека. Он ведь у нас уже лет двадцать работает. Мальчишкой, почитай, пришел. Тут жену похоронил, детей вырастил — сын в армии, офицер, дочь взрослая. Уже выучка большая. Сколько он тут перенес всего за эти годы, но своего добился: колхоз поднял, орденом его наградили, а теперь, говорят, его забрать хотят от нас в область. Не слыхали?
— Нет, не слыхал. Я из газеты, написать хочу о нем.
— О, это хорошее дело. О нем есть что рассказать. Я девчонкой еще была, а помню, как он появился тут, помню, как жену его хоронили… А поначалу даже убить грозились его.
— Кто? Почему?
— «Почему»! Время такое было.
Мы въехали в село. Несмотря на огромные сугробы, пургу и уже довольно плотные сумерки, село выглядело весело. Много новых домов, они смотрели на улицу широко раскрытыми глазами окон, светились ярким электрическим светом. На бугре зажглись огнями административные здания: двухэтажный дом правления, Дворец культуры, магазин и большая, как трехпалубный корабль, школа. Там же, в доме правления, и гостиница. Но возница меня туда не повезла, она остановила лошадь возле большого дома, выходящего на улицу тремя окнами, сказала:
— Вот дом Дмитрия Михайловича.
— Так он же, наверное, еще в конторе.
— А может, и дома. Приболел он сегодня. Да вы не стесняйтесь, идите, он простой и добрый.
Дома, однако, его не оказалось…
Я пробыл в колхозе с неделю. Много узнал интересного о здешних людях, о хозяйстве и особенно о председателе — Калугине. Об одном эпизоде, случившемся с ним более двадцати лет назад, а именно в самом начале его работы здесь, мне и хочется рассказать.
Пахло хлороформом, йодом и еще какими-то терпкими лекарствами. Этот запах Калугин впервые услышал в сорок четвертом году в санбате, куда его поздно вечером санитары привезли с передовой. Правда, там не было белых стен и бесшумных высоких больничных дверей. Брезентовая палатка, усталый до почернения под глазами хирург, стоны раненых и этот запах — вот все, что он тогда увидел и услышал. Но навсегда запомнился именно запах. Он узнал его сразу, как только вошел в коридор больницы.
Тогда был сорок четвертый, сейчас на календаре — пятьдесят шестой…
Калугин сидел на крайнем у выхода стуле, низко склонив голову, мял от нечего делать меж широко расставленных колен шапку. Теплый, на вате, с большим воротником пиджак был расстегнут, и углы его пол касались паркета. Калугин время от времени поднимал полы, клал их на колени, придавливал локтями, но они постепенно выскальзывали и снова падали к ногам.
Было жарко, но Калугин не мог раздеться: время посетителей давно закончилось, гардероб закрыт, а он сидел здесь только благодаря любезности старшей сестры. Она посоветовала ему подождать главного врача, который придет на вечерний обход, и поговорить с ним: может быть, он разрешит Калугину встретиться с женой. И Калугин ждал.
Сидеть стало невмоготу, поднялся, медленно, вразвалку направился к выходу — решил покурить на воздухе. Но не успел он закрыть за собой дверь, как ветер рванул полы пиджака, поднял их, словно крылья, и с такой силой толкнул Калугина в грудь, что он еле устоял на скользком крылечке. Лицо его сразу стало мокрым от снега. Калугин повернулся спиной к ветру, стал ловить полы, чтобы застегнуться, и, не совладав с ними, снова пошел в помещение. Он остановился в проеме между двумя стеклянными дверями, принялся отряхиваться. «Ишь, как разгулялось, сразу всего обдало, закидало», — думал он беззлобно, поглядывая через темное стекло на улицу, где завывала и бесновалась разыгравшаяся пурга. В свете, падавшем из коридора, снег искрился, стучал частой дробью, будто кто с силой бил в стекло крупным песком.
Калугин закурил украдкой и, выпустив дым, тут же разогнал его левой рукой. Увидел сестру, спрятал папиросу в рукаве.
— Идите, доктор вас ждет в кабинете, — сказала она.
Калугин засуетился с окурком, ища, куда его приткнуть, наконец придавил пальцами огонь, смял, сунул в карман и побежал вслед за сестрой. Войдя в кабинет и увидев сурового пожилого доктора с седыми густыми бровями и совершенно лысого — его желтая круглая голова блестела, будто шар из слоновой кости, — Калугин остановился у порога, сказал нерешительно: