— Хверма. — И добавил: — Куриная.
— А вы кто?
— Хмырев я, заведующий хвермой.
Потревоженный Хмырев не скрывал своей неприязни к председателю, предчувствуя что-то недоброе.
— Сколько же вас на ферме, человек десять, наверно?
— Зачем? Семь всего.
— А поголовье?
— Штук тридцать будет, — оглянулся Хмырев по сторонам, словно хотел тут же пересчитать поголовье.
— М-да… ну, вот что, Хмырев. Во-он, видишь, женщины в поле работают? Что они делают?
— Не знаешь, што ль? Сено убирают.
— Ну вот иди и ты к ним… работать.
— А хверма?
— Такую ферму мы пока ликвидируем. Со временем создадим настоящую, тогда и…
— Не круто ли берешь, председатель? Это не завод. Без правления не имеешь права…
— Ладно, правлению я сам объясню.
Конечно, Хмырев в тот день в поле не пошел. А злобу на председателя носит, наверное, и до сих пор.
А когда Калугин познакомился с обстановкой получше, он пригласил к себе всех «штатных» работников. Их набралось немало. Одних заместителей председателя было три. Калугин освободил всех замов от их «обязанностей». Объяснил мужчинам: «Давайте будем работать».
Крутые меры пришлись не по вкусу лодырям. Они стали грозить ему расправой. Грозили в глаза и присылали анонимные письма — требовали, чтобы он убирался с колхоза.
«Нет, дудки! Не запугаете! Разве я не рабочий, не коммунист? Меня партия послала сюда, и я не отступлю», — говорил себе Калугин.
С Левушкиным история случилась посложнее. Он заведовал складом, притом пустым. Правда, не совсем пустым, кой-какие семена, фураж там были, конечно. Но посмотришь — украсть нечего. Он же умудрялся каждый день пьянствовать. Прогнал Калугин и Левушкина в поле, а на его место поставил женщину, рассудил: «Эта хоть пить не будет. А украдет — так самую малость и при крайней нужде — ребятишек накормить».
А через несколько дней к Калугину пришел Борис Логвинов. Закрыв плотно дверь, он перегнулся через стол, зашептал:
— Дмитрий Михайлович, Левушкин в подполье прячет несколько мешков пшеницы, наворованной в колхозе. Надо немедленно вытряхнуть.
— Откуда знаешь?
— Знаю.
— В милицию позвонить?
— Не надо. Сами. Поспешим, может перепрятать.
— Сами? Сейчас, ночью идти с обыском? Мы не имеем права.
— Имеем, — настаивал Логвинов. — Не свое, колхозное идем выручать.
Калугин задумался: что делать? Не провокация ли? За последнее время он получил несколько анонимных писем с угрозой расправиться с ним, если не уберется из колхоза. Но Борис Логвинов, кажется, не из тех, Логвинову он верит. Этот молодой красивый парень с льняными кудрями недавно демобилизовался из армии и несколько раз заходил к Калугину, интересовался делами колхоза. Сам он механизатор, обещал погулять с недельку и — за дело. Калугин знал, что Борис рос трудно, еще до войны его отца убили кулаки. В армию уходил комсомольцем, вернулся — кандидатом в члены партии. Парень трезвый, серьезный, на него он надеялся опереться:
— Ну что задумался? Надо идти.
Калугин встал.
— Пойдем. — Возле дома Левушкина распорядился: — Ты останешься во дворе, я пойду один, поговорю.
— С ними не говорить надо… Осторожней только, а то они знаешь какие — все равно как кулачье.
Калугин постучал. Послышались шаги и заспанный голос Левушкина:
— Кто там?
— Я, председатель. Откройте.
Левушкин заворчал:
— По ночам ходит чего-то… — Открыл. — Заходи, если с добром.
— С добром, — сказал Калугин, войдя в комнату. — Вот что, Левушкин, говорят ты хлеба много колхозного наворовал. Надо его вернуть колхозу.
Высокий, жилистый Левушкин не удивился такому разговору и в ответ лишь угрожающе сощурил глаза.
— Говорят? Ну, что ж, раз говорят — возьми его. Где же он?
— Спрятал? Открывай подполье.
— Ты вот что, председатель, — зловеще-глухо проговорил Левушкин, — иди-ка подобру-поздорову от греха подальше.
— Открывай, говорю.
— Не шуми-и, — и Левушкин одним рывком сдвинул с места кадку, открыл люк. — Лезь, — указал он в черную пасть подполья. Глаза его горели, как у кошки, он тяжело дышал, словно за ним гнались. — Лезь, председатель.
«Такой и убьет», — подумал Калугин и, подойдя к двери, крикнул: