Под конец своей речи Кулигин просил суд учесть многочисленность детей у подзащитного, учесть положительную характеристику с места работы, учесть болезнь жены, учесть случайность происшествия, в котором не было преднамеренности и злого умысла. В последнем своем утверждении Кулигин, конечно, кривил душой — преднамеренность была, но он — адвокат, и он толковал случившееся так. Его право.
Иван Сидорович опять, как и после прокуроровой речи, кивнул. Потом быстро начертал записку: «Надя, в перерыве попроси егеря после суда зайти ко мне» — и обратился к Чехонину:
— Подсудимый Чехонин, вам предоставляется последнее слово.
Чехонин встал и сквозь слезы с трудом выдавил из себя:
— Прошу суд учесть… все… и дать мне минимальное наказание, чтобы я мог исправиться… — И после паузы уже не заученными, а своими словами произнес: — Простите, пожалуйста… Больше никогда не буду… Честное слово…
— Все? Еще какие просьбы есть?
Чехонин покрутил головой и сел.
— Суд удаляется на совещание.
На какое-то время в зале воцарилась тишина. Потом секретарь подошла к егерю и прошептала ему на ухо просьбу судьи. Тот согласно кивнул ей. Еще через какое-то время прокурор поманил адвоката покурить, они вышли во двор и стояли там, недалеко от входа, курили, разговаривали о чем-то веселом и смеялись…
В совещательной комнате Иван Сидорович спросил у заседателей их мнение по делу. Женщина в ответ только пожала плечами, а парень сказал:
— Да дело-то ясное. Как вы…
Козлов дал им прочитать заготовленный проект приговора, а сам в ожидании принялся ходить из угла в угол.
— Ну, что? Не согласны?
— Может, не надо до предела? — робко усомнилась женщина. — Детишек-то вон сколько наплодил. Жалко детишек.
— Нельзя. За природу теперь строго. Вся судебная практика направлена сейчас на ужесточение по этим делам. И печать… Газеты читаете? То-то!.. А вы? — обратился он к парню.
Тот пожал плечами:
— Вы лучше нас знаете… Правильно…
— А правильно, так подписывайте, и все, пора кончать. Вы согласны или особое мнение запишете? — спросил Козлов у заседательницы.
— Что оно даст, то мнение, раз судебная практика, говорите, направлена в эту сторону…
— В эту, в эту, Мария Ивановна. Не сомневайтесь. А потом, мы и так квалифицируем по части первой, а не второй, которая предусматривает до трех лет лишения свободы.
— Год — тоже не неделя…
— Не неделя, верно. А что делать?
Они вышли в зал. Иван Сидорович огласил приговор и, быстро собрав бумаги, удалился. Уходя, он услышал, как, причитая, громко плакала жена Чехонина. Иван Сидорович поморщился — не слышать бы ему этот плач женщины, да что поделаешь…
Шурша брезентовым плащом, в кабинет вошел егерь.
— А, Степан Созонтович! — весело приветствовал его Козлов. — Садитесь, Степан Созонтович. — Тот сел, с трудом согнув под собой жесткий плащ. — Вот беда с этими браконьерами… И жалко человека, и…
— Жалко, верно… — вздохнул егерь. — Может, не надо было так строго? Оштрафовать бы?.. А то ведь — год! Детишек жалко.
— Нельзя, Степан Созонтович. Вы же сами видите, как губят природу?
— Губят, правда ваша. Так губят безбожно, будто последний день живут. Особенно беда от туристов. Это ж саранча какая-то… Где постоят, после них десять лет ничего расти не будет, честное слово.
— Ну вот… Судить надо, судить… Я сам люблю природу. Для меня выехать на лоно — это счастье! А что, у вас урочище оскудело разной живностью, охотнику и поживиться нечем стало?
— Почему? Есть… Сейчас прибавляется, но еще мало, — верно, лицензий не дают. А так и кабанчики есть, и другая разная живность.
— Ну, а места красивые? Чтобы и речка тут же, и лес, и полянка хорошая? Мы тут ездим в одно местечко, да уж больно надоело однообразие.
— А почему нет? Есть… Есть поляна. Царская — зову ее. Посередь ей стоит дуб — патриарх, ему, почитай, лет двести будет, не менее. Увижу его, песня вспоминается: стоит, как воин на часах. Красивое место! И речка тут же.
— И проехать к нему можно?
— Можно. Только ехать надо не с этой стороны, а со стороны Банино… Вот я вам нарисую. Приезжайте, отдохнете за милую душу.
— И костерок можно там развести?