О грязелечебнице в нашей больнице я слышал, о ней много говорили, когда открыли. Может, думаю, и прав Гаврюшка. А он продолжает всерьез:
— Погляди, какой ты худой. И не растешь, а раза три примешь такую процедуру, сразу станешь сильным и большим.
Вырасти побыстрее и быть сильным мне хотелось больше всего в жизни. Тем более Паша постоянно говорит: «Расти скорее, моим женихом будешь».
Уговорил меня Гаврюшка. Разделся я и полез в яму. Утоп в прохладной жиже по самую шею, только голова торчит из грязи. Лежу довольный, улыбаюсь.
— Нюр, — кликнул Гаврюшка маму, — иди погляди, Василь лечится, ревматизм изгоняет из суставов.
Пришла мать, увидела, заругалась на меня:
— Ой, дурак ты, дурак!.. Когда ты уже ума наберешься, головушка моя горькая!.. Вылазь сейчас же, поросенок ты эдакий…
Вылез я, сконфуженный, из ямы, обмываюсь возле бочки с водой, а дядья от смеха покатываются.
А то случай был, получше заливки. Как-то гостил я у бабушки. Зимой дело было. Захотелось на двор, выбежал из хаты, а уборная далеко — за садом. Идти не хочется, холодно. Попрыгал, попрыгал я да и юркнул в сарай. Корова повернула голову, перестала жевать, наверное, подумала, я к ней пришел, принес что-нибудь. А я огляделся и направился в дальний темный угол. Спустил штаны и присел. И вдруг вижу — тень в дверях. Гаврюшка. Затаился я, не дышу. «Хоть бы не увидел», — думаю.
Гаврюшка по-хозяйски подобрал сено, разбросанное коровой по полу, положил его в ясли. Потом зашел с другой стороны, поближе ко мне, потрепал корову по шее, уходить собрался. Обрадовался я: слава богу, не заметил. И тут-то, когда я уже совсем успокоился, он неожиданно толкнул меня в голову. Сильно толкнул, даже придержал рукой, чтобы я не сразу вскочил, и как ни в чем не бывало, будто случайно задел что-то, повернулся и ушел.
Что делать? Заплакал я от обиды. Вытираюсь сеном, а сам плачу. На счастье бабушка пришла, выручила. Ругает Гаврюшку:
— Ах озорник он окаянный, ах озорник. — В хату пришла, набросилась на него. А он плечами пожимает: ничего, мол, не знаю. И усмехается.
А то еще был случай… Да мало ли их было, обо всех и не расскажешь. А все равно Гаврюшку я почему-то люблю больше других своих дядей.
Иван — моя «няня». Когда я был маленьким, он жил у нас и нянчил меня. Помню, он купил мне вязенки — варежки ручной вязки, а Петро подарил коньки-снегурки, Гаврюшка же никогда ничего мне не покупал и не дарил, а вот чем-то он притягивал к себе. Да разве только меня одного? Все ребята, товарищи его, просто липли к нему. Иван Черный — цыганистый парень, так тот как привязанный — куда Гаврюшка, туда и он. Предан был как собачонка. Гаврюшка и над ним подшучивал, а он не обижался, будто так и надо.
Гаврюшка — высокий, стройный, чуб у него кудрявый, из-под кепки большим пучком выбивается. Красавец. Недаром Ленка за ним убивается. Мне хочется, чтобы они поженились и всегда были вместе. И вдруг тетка Маришка так настроена против него. Обидно.
Дня два или три носил я в себе горечь от слов Ленкиной матери, пока снова не пришел к нам Гаврюшка. Пришел он днем и, как всегда, с Иваном Черным. Пришли они прямо из военкомата и были возбуждены и недовольны. Оказалось, им снова дали от армии отсрочку: Ивану по молодости, а Гаврюшке — как железнодорожнику. Гаврюшка работал в сортировочном парке составителем поездов и был «забронирован».
— Эй, Васька-де-Гама, у тебя найдется какая-нибудь закуска? — спросил у меня Гаврюшка.
Никогда не назовет он меня просто так, обязательно что-нибудь придумает. Но я не обижался на эти его прозвища, тем более что, как правило, не знал, что они означают, а кроме того, Гаврюшка так часто менял их, что ни одно не успевало прижиться. Ваську-де-Гаму я встретил гораздо позднее, в школе, — это был учитель географии Василий Павлович. Вскоре, однако, выяснилось, что и он не настоящий Васька-де-Гама…
— Борщ мама сварила, — сказал я.
— Во, вот это закуска! — усмехнулся Гаврюшка. — Чудак! Тащи помидоры, соль, хлеб. — Он достал из кармана четвертинку, поставил на стол, подмигнул: — Давай, Василис Прекрасный, побыстрей!
Я метнулся в сарай — там на соломе дозревали последки помидоров. Взял штуки три побуревших помидора, на ходу вытер их о штаны, положил на стол. Пока я бегал, Гаврюшка сам нашел и выставил хлеб, солонку с крупной серой солью, два граненых стакана и стоя разливал водку. Увидев меня, приподнял бутылку, качнул ее на свет, спросил:
— И тебе, что ли?
— Не, — отмахнулся я.
— А то давай?
— Не…
— Ну ладно, за тебя Иван причастится. — И он выплеснул ему в стакан остатки из бутылки. — Давай, Иван, чтоб броня та размочилась.