Иван выпил, с хрустом откусил тугой помидор, прожевал и только потом ответил:
— Ниче… Погуляем с полгодика.
— Погуляешь!.. Эй, Василий Блаженный, а шо ж ты борщом похвалился, а не даешь? Налей нам борща, а то Иван прямо с работы, видишь, весь черный, даже не умывался еще.
Иван привык к постоянным Гаврюшкиным шуткам по поводу его черной кожи, подтвердил с серьезным видом:
— Точно. — А потом не выдержал, обнажил в улыбке белые зубы.
Налил я в эмалированную миску борща, подал. Едят они, похваливают.
— А борщ-то, видать, с мясом варился, — говорит Гаврюшка.
— Ага, с курятиной, — добавляет Иван.
Знаю — шутят: никакого мяса в борще не было. Но Гаврюшка не унимается:
— А может, молодая поросятинка… Эй, кот Васька, где мясо с этого борща? Покажи хоть…
— Нема, — улыбаюсь я.
— Ну вот, нема! Даже показать жалко. А еще родич называется.
— То у Симаковых борщ завсегда с мясом, — сказал я.
Иван взглянул на меня, подмигнул: молодец, хорошо поддел Гаврюшку. А я и не думал «поддевать», сказал, что есть. Но Гаврюшка тоже, оказывается, понял мои слова, как и Иван, и даже обиделся.
— Но-но! — погрозил он мне.
Мне бы прикусить язык после этого и помолчать, а я, подзадоренный Иваном, не унимался и брякнул:
— Все равно за тебя Ленку не отдадут.
Ложка в Гаврюшкиной руке остановилась на полпути, и он долго смотрел на меня — не ослышался ли. Иван тоже притих — ждал, что будет. Отступив от стола, я продолжал:
— Да, сам слышал, как тетка Маришка ругала девок и говорила, что не отдаст Ленку за тебя замуж. «Озорник он, говорит, только надсмехается над всеми». И объявление на магазине про хату ихнего свата будто вы прибили.
Гаврюшка улыбнулся, выел борщ из ложки, положил ее на стол, приготовился слушать дальше.
— Ну, выкладывай, выкладывай, — заинтересовался он, — што она там ишо плела?
— Все…
— А Ленка шо ж?
— Смеется. Говорит, что объявление, может, и не вы повесили.
— А кто?
— А я знаю…
— Видал, шо творится за нашими спинами? — сказал Гаврюшка Ивану. — Не отдаст! А то мы ее пытаться будем! — И ко мне: — Пойди покличь Ленку. Только шоб никто не слыхал, тихо. Понял?
Побежал я, а у самого неспокойно на душе: заварил кашу. Не надо было передавать Гаврюшке эти разговоры, мало ли что вгорячах могла сказать тетка Маришка. Сплетник я паршивый, больше никто.
Прибежал к Симаковым, безразличный вид принял, чтобы ничего не заметили, будто просто так пришел. Но на меня и без того никто внимания не обратил, по всему было видно, что тут не до меня, что-то важное происходило у них. Посреди комнаты на табуретках сидели два незнакомых мужика, перед ними на низенькой скамеечке раздумчиво докуривал самокрутку Григорий Иванович. Ребята стояли поодаль, тетка Маришка в дверях подперла плечом косяк, руки на животе сложила.
Перед гостями, как на продажу, выставлены несколько пар хромовых сапог и дамских туфель.
— Ну, а говорите, не занимаетесь?.. — спросил тот, что постарше и с кожаной сумкой на коленях.
Григорий Иванович покрутил головой, усмехнулся — вот, мол, непонятливый народ, ткнул пальцем в каждую пару:
— Ну, а лишняя тут есть? Это ж все ихнее, — указал он на окружающих. — Ношеное…
— «Ношеное». То мы знаем, как делается. День проходит — и на базар: жмуть.
— Ну как хотите, — развел руками Григорий Иванович. — Хотите верьте, хотите — нет.
— А кожа? — спросил другой.
— Шо кожа?
— Кожа откуда?
— Ой боже ж мой! Да поедем завтра утром в город на толкучку, я тебе шо хочешь достану. — Григорий Иванович поднялся, стал искать, куда приткнуть окурок. Выбросил его в открытую форточку, посмотрел на своих гостей. Старший пошевелился, кивнул на обувь:
— На сторону, значит, не делаете? Чужим — никому?
— Да ну как «никому»… Пришел вон как-то шурин, принес кусок, просит. Рази откажешь? Откажи — обида будет.
Мне захотелось защитить Григория Ивановича. Как же чужим не делает? Делает, он добрый. Мне сапоги починил, как новые стали. Такие союзки поставил — по любой воде ходи, не протекают.
— И мне дядя Гриша сапоги сделал, — сказал я.
Все вдруг умолкли. Потом один из гостей спросил: — Чей это хлопец?
— Соседки-вдовы, Нюрки Гуриной старший. У нее их трое.
— Так, говоришь, и тебе сапоги дядя Гриша сделал? — спросил он у меня.
— Да. Обсоюзил — теперь не протекают. И маме подборы на туфли прибил.
— Так, так… И сколько ж вы платили ему за работу?