Идет торг, с шутками, с песнями, с хохотом в сенях и на улице. Все довольны и дружкой и старшой — говоруны, за словом в карман не лезут. Главное, Катька-то, Катька как смело да умело торг ведет, где только и научилась. Думали, не сумеет, оробеет, но нет, не уступает дружке — так и шпарит, так и шпарит.
Выкупил дружка все, что полагается, за все расплатился сполна — и за косу, и за приданое. Магарыч выпили, стали дружку и его помощников рушниками перевязывать. И тут молнией шаровой выкатилась на круг Ульяна Гурина — Карпова жена, с притопом да прихлопом запела звонко, лихо, с вызовом:
— Да тю на тебя! — отшатнулся Кирилл от Ульяны. — Перепужала! Такая маленькая, а голосистая, и где оно умещается в ей. — Присел, чтобы рассмотреть получше.
А Ульяна не обращала на него внимания, продолжала петь, остальные подпевали ей, прихлопывали в ладоши:
Отпели, отплясали, настало время невесту выводить. Взял ее дружка под руку, помог подняться, а Ленку совсем ноги не держат, другой рукой, свободной, за подружку — за Доню Косареву схватилась, уткнулась лицом ей в плечо, заплакала, запричитала — слов не понять.
Отец и мать подошли, он с иконой, она с хлебом-солью. Благословлять. Лица строгие, каменные, будто сердятся на что-то, на Ленку, наверное, что она не обращает на них внимания. Шепнула ей Доня на ухо, подняла Ленка лицо, увидела отца с матерью, еще больше зарыдала:
— Простите, батюшка и матушка… Простите и в божий храм пойти благословите, венец принять…
Покачал иконой над ее склоненной головой Григорий Иванович, проговорил наперебой с теткой Маришкой слова благословения, и пошла Ленка на выход. Уже в сенях накинули на нее пальто, помогли, будто больной, продеть руки в рукава, повели к саням. А вслед толпа идет, песню печальную поет:
Посадили Ленку в сани, а потом к ней, сколько вместилось, девчата набились. Парии в жениховы сани полезли. Другие тоже не пустые — все заполнились до отказа.
Вздрогнули кони, проснулись колокольчики, бубенчики, затрезвонили на разные голоса. Одни за другими тронулись сани, покатил поезд вдоль по улице.
Уже давно скрылись за поворотом, а колокольчики звенят, звенят. Грустно почему-то звенят…
Наступила передышка в свадьбе — молодые в церковь поехали. Зрители, в основном пожилые, неохотно растекались по своим дворам. Молодежь осталась — ждут свадебный поезд обратно. Федор Баев с гармошкой откуда-то объявился, рванул мехи, заиграл «страдания» — с переборами, с переливами, как только он один мог играть.
И вдруг оборвалась гармонь — хряпнул сломанный кол, треснула оконная рама, зазвенело стекло. Завизжал испуганно женский голос:
— Рату-у-йте!!!
А вслед за ним мужской голос — пьяный, плачущий, с надрывом:
— Ленка-а!.. Ленка-а!.. Никому тебя не отдам!.. Лен-ка-а-а!
Гаврюшкин голос. Подбежал я — точно, он. Еле на ногах стоит. Рядом — Иван Черный, тоже пьяный, не поймешь — то ли пытается удержать Гаврюшку и отнять у него кол, то ли помогает ему получше взять его.
Затихла улица. Кто потрусливей — во дворы попрятались, посмелее — ближе подошли.
— Ленка-а-а, што ты делаешь!.. Ленка-а-а!.. — орал Гаврюшка.
То ли с перепугу, то ли сообразил, я тут же побежал домой, к матери:
— Гаврюшка там пьяный, стекла Симаковым бьет…
— Ой, да што ж это он?.. С ума сошел!.. Вернутся от венца — убьют. Кирюха Гостев убьет насмерть. Ой, боже мой… — вскочила мать, не одеваясь, побежала на улицу. Бесстрашно бросилась Гаврюшке на руки, повисла на колу, заплакала, запричитала:
— Гаврюшечка, братик мой родненький, да што ж ты делаешь? Да одумайся ты, родненький, миленький… Рази так-то вернешь ее? Люди добрые, да помогите…