Мать зажала рот ладонью, словно боялась закричать, смотрела на бабушку растерянно. Наконец собралась с духом, спросила тихо:
— Да как же это?..
— Не знаю… Ничо не знаю! — закрутила бабушка отчаянно головой. — Ой, долюшка моя горькая, и чего он туда полез, к ентим станционным бандитам…
Мать стала быстро одеваться. Но в спешке все время брала не то, что надо, бросала, долго искала нужную вещь, а та оказывалась на самом виду. Бабушка нетерпеливо морщилась, торопила ее. Наконец мать собралась, платок не завязала, накинула лишь на голову, побежала.
— Постой, — остановила ее бабушка в сенях. — И этого возьми, — кивнула она на меня. — Иди с нею, внучек, может, куда сбегать придется… Да и мне весточку скорей принесешь — ножки молодые, быстрые… Иди, внучек, не поленись…
Огородами, чужими дворами, будоража собак цепных и бродячих, по льду через речку, через луг по глубокому снегу, занесенной тропинкой взобрались на гору к «французовой трубе» — старому кирпичному заводу, полем, напрямки, бежали мы с матерью в поселок. Вот она, будто рукой подать, станция — и элеватор, и водонапорная башня, и высокие тополя с кляксами вороньих гнезд — все видно, все близко, а мы никак не дойдем. Совсем упарились, дышим тяжело, из-под шапки у меня пот льет ручьями, у матери платок свалился на плечи, волосы растрепались.
Наконец добрались. Одноэтажное, приземистое, из темно-красного кирпича здание больницы обнесено высоким кирпичным забором. Железные решетчатые ворота на замке, но узкая калитка в них открыта. Вошли во двор и остановились, пораженные больничной тишиной. Ни души, ни звука. Как же так? Может, не туда попали? Ведь Гаврюшку порезали, а тут все так тихо и спокойно! Куда идти, у кого спрашивать?
Увидели девушку — идет не спеша по расчищенной дорожке, придерживает накинутое на плечи поверх халата пальто, щурит глаза от яркого снега. Мать кинулась к ней, стала спрашивать, где тут порезанный Гаврюшка, а та только плечами пожимает — ничего не знает. Потом указала ручкой:
— Зайдите с той стороны, в хирургическом спросите, может, там. — И пошла своей дорогой.
Зашли с другой стороны. А там не одна дверь, а три — по краям и в центре. Какая из них хирургическая? Полезли по ступенькам к крайней. Мать согнула палец, постучала робко — никакого ответа. Тогда она осторожно нажала плечом, большая с медной ручкой дверь бесшумно отворилась, и мы вошли в тесный тамбур. За первой дверью оказалась вторая — белая и почти вся застекленная. Сквозь нее виднелся длинный пустой и чистый коридор. Дальше идти мы не решились и стояли, прильнув лбами к стеклу. Вскоре откуда-то появилась нянечка с «уткой» в руках, мать замахала ей, она увидела, подошла.
— Вчера вечером порезанного к вам не привозили?..
— А-а, — догадалась нянечка, — проходите, только ноги вытирайте. — Толкнула крайнюю боковую дверь: — Сюда вот…
Мы вошли в пустую гулкую комнату. Кроме нескольких скамеек, стоящих вдоль стен, здесь никакой мебели не было. В дальнем углу — с улицы не сразу и заметишь, — сидели двое: парень и девушка. Парень в больничном халате и больничных шлепанцах, опустив забинтованную голову, словно птенца, держал в своих ладонях руку девушки. Она молча глядела на него.
— Гаврю-у-уша!.. — вскрикнула мать и бросилась к парню. — Братик мой дорогой! Ой, да как же ты теперь будешь, да испортили ж, исковеркали личико твое ненаглядное…
Гаврюшка вскочил, замахал руками:
— Да тише ты… Заголосила… На похоронах, чи шо?
Мать умолкла, лицо ее перекосилось от горькой обиды. Качая головой, уставилась на брата. Лицо у Гаврюшки было все крест-накрест перевито бинтами, только две щелочки оставлены — для левого глаза и для рта.
— Глаза нема… И носа нема… — проговорила мать.
— Да все цело, — сказал с досадой Гаврюшка. — Щеку только. — Он провел пальцем под правым глазом.
— Кому ж ты теперь такой нужон? — продолжала мать. — Испортили парня такого, кто ж теперь за тебя замуж пойдет.
— Хо! — усмехнулся Гаврюшка. — Да вот, невеста рядом сидит.
И тут подала голос девушка звонко, четко, уверенно:
— Зачем вы так говорите, Павловна? Разве с лица воду пить? Между прочим, я беседовала с врачом, он сказал, что ничего страшного, на щеке останется небольшой шрам, и все.
Мать посмотрела на девушку, спросила: