— В том-то и дело: было б из-за чего дележ тот устраивать, — горячился Гаврюшка. — С кого я там долю ту буду брать — с Ивана, с Петра, с Груньки? С матери? Што у них — хоромы? Хата да коровенка. Они мне, твоя правда, так больше помогут.
— Ну а она?
— А что она? Стоит на своем: «Хату не надо ломать, пусть деньгами выплатят». А я сказал: «О, это запросто: у них же денег — куры не клюють». Обиделась. — Гаврюшка грустно усмехнулся.
Когда стемнело, засобирался домой. Собирался медленно, нехотя. Долго застегивал шинель на все крючки, долго складывал развернутую ребятишками буденовку, долго примерял ее, будто чужую. Мать подумала, что он и в самом деле никак не совладает со шлемом, посоветовала:
— Да ты не складай его, так и надевай, на улице дождь.
— Ладно, — сказал Гаврюшка решительно, — пойду.
— Буду теперь думать: как вы там, помиритесь или нет, — вздохнула мать.
— Ничо, как-нибудь… — Он вышел на крыльцо, постоял в раздумье. Дождь шумел в оголенных деревьях, уныло журчал тоненькой струйкой, стекавшей с крыши в подставленное матерью ведро.
Гаврюшка курнул напоследок и выстрелил папиросой в темноту. Огонек, описав небольшую траекторию, погас, не долетев до земли.
Откинув воротник, не оглядываясь, Гаврюшка кивнул мне на прощанье и шагнул с крыльца. Сапоги его зачмокали в вязкой грязи.
Как ему удалось помириться с Липой, как жил всю дальнейшую жизнь Гаврюшка — я почти не знал: с тех пор Гаврюшка у нас ни разу не был, да и на свой родной двор заглядывал случайно и очень редко, и был он, по рассказам бабушки, «сумной». Гаврюшкину родню Липа перестала признавать: к себе никого не приглашала и сама ни к кому не ходила. Даже когда они с Гаврюшкой построили себе дом, никого не позвала «на потолок».
Так самый близкий, самый родной мне дядя стал чужим.
А вскоре началась война, и разметала она нас в разные стороны: кого на фронт, кого в тыл, и мы надолго потеряли друг друга из виду. После войны сделали перекличку, оказалось, нас с Гаврюшкой война пощадила: я отделался двумя ранениями на фронте и остался цел, Гаврюшку в тылу (у него была бронь) во время бомбежки слегка контузило — до сих пор на одно ухо недослышит.
5
Послевоенная круговерть подхватила, закружила меня: думал, на время, оказалось, уехал я из родных краев навсегда. О жизни на родине узнавал из писем матери. А писала она редко и сообщала только о самых важных, самых значительных событиях, а потому вся жизнь их послевоенная представляется мне какими-то скачками, будто вехи расставлены в зимней степи: вехи стоят, а между ними ничего нет, пустота, все заметено.
«Гаврюшкина Надя кончила школу, хочет поступать в институт, а в какой — ишо не выбрала», — писала мать.
«У Ленки мужик помер. Степан Гостев. С фронту ишо как пришел больной, так и мучилси».
«Наш Петро, брат мой, объявился: служит офицером в армии. Где-то был, што ему писать было нельзя».
«У Ивана сын Гришка оженился и жить будет на Ясиноватой в казенном доме. Он работает помощником машиниста».
«Гаврюшкина Надя никуда учиться не поступила, будет выходить замуж, и жених уже есть. Николай Сучков, ты его не знаешь».
«Умерла бабка Мокрида, Катьки Неботовой мать. Я была на похоронах, помогала обед готовить».
«Гаврюшка строится, затеял себе новый дом — большой и с водяным обогревом, и штоб три окна на улицу и шесть комнат. Теперь уже на две семьи: Надя замуж вышла, и они взяли его к себе в примаки».
«У Ленки опять несчастье: утоп в ставке средненький ее — Вова. Ты, наверно, его и не помнишь».
«Карпо с колодезем чертуется — копает на своем огороде. Ну, нехай, можа, воду хорошую достанет, дак и мне будет ближе, когда набрать на борщ да и на стирку».
«У Гаврюшки родилась унучка. А живут они плохо, колотятся. Молодые требуют, штоб он дом переписал на зятя, а Гаврюшка не хочет. «Живите, я вас не выгоню. А если перепишу, вы, может, меня и выгоните под старость». И правда, што они выдумали, молодые? А Липа тоже за молодых заступается».
И вдруг телеграмма. От сестры:
«Приезжай, мама заболела».
Раньше никак выбраться не мог, а тут будто другой стороной все дела повернулись: бросил и поехал.
Боже ты мой! Как изменился поселок! Да ведь и не поселок он теперь — город. Улицы где булыжником вымощены, а где и асфальтом залиты. Автобусы ходят в самые окраинные уголки, вплоть до нашей Козлиной улицы.
С поезда — на автобус, с одного — на другой, и до самого дома, ни одного метра пешком не сделал. Еду, смотрю в окно — смешно как-то: автобус будто по дамбе идет, а домики внизу стоят; крыши вровень с автобусом. Это от того, что насыпь дорожную высокую сделали, да и автобусы — громады, не для наших улочек. Но ничего, новые дома уже тянутся вверх и раздаются вширь. Наша хатенка в сравнении с ними совсем древностью выглядит.