— Но вы сами запретили мне упоминать Лиру, — резко, словно с возмущением сказала она.
— Это ещё почему?
— Потому что Лира ваша будущая жена.
— Это у меня, Андрея, есть будущая жена? — широко заулыбался, отправив в эмоциональный нокаут секретаршу. — Лира будет моей женой, но я запрещаю обсуждать её, даже упоминать имя?
— Да, Андрей Иванович.
— Интересное дело!
Я резко встал с кресла. Татьяна рефлекторно поднялась со мной. Меня тянуло то на смех, то на слёзы, всего пробирало от эмоций. Я в потрясающем тильте! Какая, к черту, ещё жена? Ни о какой свадьбе не может быть и речи, мне всего-то двадцать.
— Где сейчас Лира? — спросил с надеждой на то, что Лира отсутствует где-нибудь рядом.
— Она в ГДР по командировке.
— И надолго?
— Мне не то чтобы хорошо известно, Андрей Иванович, но тогда речь шла о продолжительной командировке.
Ауф! Минус одна проблема. Люблю, когда задачи решаются сами по себе.
Глава 4
Дневник
Когда ковырялся в домашнем шкафу, на голову свалилась записная книжка в алой обложке. Огромная золотая цифра 1976 на титульнике и девственно чистый бумажный блок говорил, что в этой семье блокноты и ежедневники копились так же, как и в моей. Раз её никто не использует, присвою себе, потому что вести историю воспоминаний на разнородных бумажках и листках получается слишком хаотично.
Постепенно мой дневник превратился в лучшего друга, собеседника и слушателя одновременно. Не от нечего делать — как раз-таки все часы жизни у меня сжирает бесполезная имитация деятельности в комсомольском ЦК, а также общение с Сергеем, занимающимся международным сотрудничеством с другими молодежными организациями левого толка.
Дневник путешествовал со мной, так как хотелось обезопаситься от возможности раскрытия. В портфеле я смешивал его с бумагами, прятал поглубже. Оставить его дома, на изучение Викторией Револиевной или самим Григорием Озёровым — всё равно что закричать на улице «Долой советскую власть!». Из дневника даже дергать ниточки не придётся, для советского человека такая писанина про будущее, апокалипсис и нытье покажется именно проявлением психического расстройства. Хотя был ли мир адекватен, когда расстрелял друг друга ядерными ракетами? А дроны-людоеды? Как же я полюбил задаваться вопросами в новом месте.
«Волга» везёт меня на площадь Ногина, а я листаю записи, что-то вспоминаю и дописываю на полях. Ближе к апрелю мой разум словно прояснился. Перестал везде писать: «Я шиз, я шиз, мне нужно в дурку». Предложения стали ярче, полнее, описательнее.
Писать хочется, писать нужно, писать жизненно — я в этом мире жестоко одинок. Мне некому высказаться, мой муд постоянно грустный. Улыбаюсь на публику, положительно угукаю, а в голове грущу, боюсь, пугаюсь, всегда настороже, всегда наготове. Чуждые мне люди заполонили окружение, в нём я немею и стараюсь смолчать во избежание несуразности. Помним о правиле избегания криповости, Андрей!
Мы понимаем друг друга посредством языка, но никто из них не понимает меня. Велихова тут нет, во всяком случае ещё нет, не родился. Ой, зачем я об этом подумал… Что будет, если не успею вернуться обратно ко дню рождения? Чтобы не шизануться, я принялся писать в дневник любые переживания: сначала обрывочные фразы, потом дошел до описания реальности, меня окружающей; постепенно мысли, доводившие до угнетенного состояния, превратились в что-то вроде запроса. Не знаю, как бы точнее звучало, но пусть будет запрос.
Из постоянно гложащего возникал вопрос: «Что дальше?» Ты начинаешь думать, что нужно сделать, чтобы решить больную проблему. Психолог рекомендовал мне как можно чаще писать в дневник, а лучше систематизированным способом. Пока что эта техника привнесла в новую жизнь чуть больше спокойствия, сбавила тревожность, особенно по утрам, когда раскрываешь глаза и видишь непривычную обстановку советской эпохи; на контрасте понял, какой прекрасной была зумерская юность, несмотря ни на что. Всё-таки я — это я плюс культура; пусть у меня есть любовь к истории и попсовое левачество во взглядах, к советской жизни отношусь максимально отстраненно.
Страх самозванца сбавился в размерах. Слухи на комсомольском поприще разрастаются, но не препятствую им. На самом деле, я просто не знаю, что мне делать с болтовней за спиной. Можно жить, пока не выгнали из комсомола, не вызвали в КГБ или партийный комитет. Теперь лучше спится и гораздо меньше хочется плакать.
За месяц жизни в СССР ценность прежнего окружения резко возросла. В прошлом, то есть в моем настоящем, самыми близкими людьми были мама, Аслан и Ника. С ними мои социальные потребности покрывались по максимуму. Друзья со школы отвалились очень быстро: к концу первого курса никто не писал, не звонил и не встречался — за исключением своих узких компаний. Ценной стала даже группа, которую я «любовно» звал калической, ибо большинство вело себя как безнадежные каличи, существующие в манямирке с горизонтом планирования в одну неделю. Да, я по одногруппникам заскучал! Кто бы мог подумать. Сейчас бы с ними в Маке сидеть, а не вот это всё.