— С почерком сел. Что я говорил? — И уж столько было гордости в вопросе, будто самолет посадил никто иной, а он, моторист Гошка.
Скородумов дурашливо обкружнул вылезшего первым штурмана:
— Жив? Ты смотри ты…
— Что мне…
— Отбомбились по цели хоть?
— Ах-ха.
— Попали?
— Ум-м.
— Не мычи, буйвол. На зенитки напоролись?
— Н-н.
— Блуданули?
— Н-н.
— Тьфу, турок. Почему запоздали? Скажешь или нет?
— Разгоняли.
— Кого? Ф-фу, замучил.
— Летим домой — лес. По лесу — шоссе. По шоссе табун гонят.
— Какой?
— Не разглядел какой, а на запад. Посовещались: немцы мясом на зиму запасаются. Ванюшка на бреющем. Разбежались.
— Табун или немцы?
— Все.
— Тоже штурман. С бреющего полета не разглядел: лошади или коровы.
— Защуривался, чтобы…
— Как же он в деревья не врезался? Узко же.
— Не знаю. Летучий Мышонок.
— Больше не поманит с ним бомбить?
— Наоборот.
— Прощайся со штурмягой, Ленька. Четушкин! Ваня! А где Четушкин?
Иван спал под крылом, бросив голову на отстегнутый парашют.
Фашист рассчитывал, что вот налетит он шайкой утром пораньше на полусонного русского мужика, оглушит его чем-нибудь тяжелым, свалит с ног, скрутит, свяжет и усядется на широкой российской спине. Просчитался.
Детина оказался здоровее, чем он думал. Не пластом упал, а только на четыре кости сунулся после удара. С четырех поднялся на две и замахал кулачищами, пятясь и посматривая, где бы выломить жердь покрепче. А выломил и вовсе остановился, приноравливаясь, чтобы уж зацепить, так зацепить, и мозги вылетели бы.
Четушкин прошарпал войлочными подошвами унтов по занозистому полу сельсовета, занятого под штаб, приоткрыл дверь с табличкой «Председатель»:
— Я войду, Василий Дмитриевич?
— А, земляк. Заходи, садись. — Орехов отодвинул от себя книжонку с черными корочками, потер виски. — Геринга читаю. Ди нахтбомбенфлигеркрэфте. «Ночная бомбардировочная авиация». Трудновато, брат. Подзабыл немецкий язык. Ты знаешь, кто такой Геринг? Министр военно-воздушных сил Германии.
— И читаете? — шепотом удивился Четушкин? — А увидят?
— Ну и что? У него кое-чему есть поучиться.
— А где вы ее достали?
— У сбитого немецкою ночника нашли.
— А-а. Вы знаете, что я пришел?
— Скажешь, узнаю.
— Сейчас на дворе у нас время года осень?
— Допустим. Дальше.
— Ночь-то подросла.
— Ну.
— Ну и по два рейса можно делать.
— Ай, да Летучий Мышонок! Ты не обижайся, Ваня. Это я любя.
— Разрешаете?
— Конечно. Только ведь не каждый целым вернется. Починки тормозить будут.
— Нет, Василий Дмитриевич. Фрицы привыкли ждать нас после полуночи? Так? А мы где-то к ужину явимся. Так? А про два налета за ночь даже, поди, у Геринга не написано. Опять сюрприз. Страгедия.
— Стратегия, — поправил комбриг.
— Для них страгедия.
— Ай, да Летучий Мышонок. — Орехов поерошил отрастающий Иванов чуб. Иван выбрался из-под тяжелой руки и встал.
— Так я пошел. Можно сказать ребятам, что вы не против?
Четушкин, не надевая фуражки, обогнул вошедшего в кабинет замполита с биноклем на груди и вытолкнулся в коридорчик.
В экипажную Иван Прохорович вбежал, как мальчишка в избу, который вот только схватит кусок хлеба и опять выскочит играть в войну.
— Ванюшка, ты, наверно, и подохнешь с разинутым ртом, — щурит крапчатые глаза Скородумов.
— Почему с разинутым?
— Двери не любишь закрывать за собой.
— Подь ты. Забыл, товарищ старший лейтенант. Ребята, чья очередь сегодня со мной? Собирайся. Два воза будем делать.
— А кто тебя пустит?
— С комбригом я договорился уже. Виктор, сбегай, шепни механику, чтобы бомбы цеплял. Обожди, понесся. У тебя шарманка-то крутится?
— Рация, как пчелка, трудится, товарищ командир, — уже в притворе крикнул стрелок-радист.
— Вот тебе и недопарыш, — без стеснения заговорили о присутствующем, и он никак не реагировал на это. Бесполезно. Пока не выскажут, что им хочется, не уймутся.
— С ним что над Северным полюсом в полярную ночь: не осветят тебя, не обстреляют.
— Умно летает.
— А на боевом? Пока расчухаешься поправку на ветер дать, он уже…
— Программа летнаба у человека, что ты хочешь?
— Своего нет, программа не даст, — Рокотов гулко долбанул ржавым от табака пальцем по лбу.