— Да, а с мотористом-то рассчитался?
— Ага, товарищ генерал-майор, — и по голосу чувствовалось, что у него теперь гора с плеч свалилась.
— Родниковая капля, — вслух подумал Орехов, когда за лейтенантом скрипнула дверь.
Появление Четушкина в экипажной отметилось обычным:
— А-а, Ванюшка. Как слеталось?
— В норме. В Америке вон, читал я, медведей обучили высшему пилотажу.
— Бро-ось, — отмахивается от побасенки Рокотов, а самому до чертиков хочется, чтобы Четушкин красиво приврал.
— Ничего не брось. У них даже два медведя и обезьяна умели летать. Обезьяна командиром звена была. — Иван специально замолчал и присел перед тумбочкой, доставая из нее по частям бритвенный прибор.
— Все, что ли?
— Нет.
— Так рассказывай. Привычка у человека: дойдет до самого интересного и замолчит. Ну?
— Ну союзнички готовили их второй фронт открывать, да на последнем зачетном вылете в зону возьми да и укуси блоха обезьяну за нежное место. Мартышка и про штурвал забыла, блоху скорее ловить. Пока парашютные лямки расстегнула, да пока комбинезон с плеч сняла — самолет в землю врезался. А медведи сказали себе: пусть мухи летают, они падают, так не расшибаются, получили жалованье и ушли в лес. А не блоха — давно бы немец на два фронта корячился.
— Ванька! Лейтенант Четушкин! Мышонок ты Летучий! — Скородумов перешагнул через Рокотова, сел напротив друга и не знал, как выразить свою радость, чтобы и понежнее и по-мужски. — Ребята, а вы чего валяетесь, бревна?
— Благодарность за дежурство отхватил? — усмехнулся Рокотов.
— Эх, вы. Слушайте, — Леонид развернул газету. — За проявленные… и мужество в борьбе с фашистскими захватчиками наградить: орденом Боевого Красного Знамени старшину Петрова Виктора Максимовича, стрелка-радиста; лейтенанта Рокотова… Лейтенанта, лейтенанта, не рядового, Четушкина Ивана Прохоровича.
— А тебя? — тихо спросил Четушкин.
— Ну, и меня.
— Дай-ка, — попросил газету Иван. — Он раз несколько перечитал Указ и, придвинувшись к Скородумову, поднес согнутую ниже подписи газету. — Это что же, сам Михаил Иванович Калинин теперь знает, что есть такой Четушкин?
— Знает, Ванька.
— Ты смотри-ка ты… А стрелка не наградили?
— Красной Звездой. Читай на другой страничке. Теперь ты командир орденоносного экипажа.
— Ночи вот короткие стали. Рейс еле-еле успеваешь.
— Просись за Северный полярный круг. Там они по полгода.
Солнце садилось — бомбардировщики поднимались, солнце поднималось — бомбардировщики садились. Изо дня в день, изо дня в день. Перебазировки да ночные грозы ломали ненадолго ритмику привычной жизни.
Четушкин прилетел домой злой: пришлось разгрузиться на запасную цель. К основной не мог пробиться. Да еще дыру в консоли привез. Сверкай теперь заплаткой.
— Разрешите получить замечание по работе матчасти, товарищ лейтенант, — поднес красиво выгнутую ладонь к пилотке Шипулин.
— Матчасть работала, летчик эрундил. Крыло вон просверлили.
— Замажу, и не заметишь. Расстроился ни о чем. Тебе казенное письмо, Ваня, из райисполкома твоего. Поздравление с наградой. — Шипулин, чтобы не смущать командира, ушел под центроплан, радист со стрелком тоже не задержались около. Гошка, и тот, видя, как мнется Иван Прохорович, не насмеливаясь распечатать конверт, увлекся настройкой электродрели. И никто не заметил двух слезинок на русых ресницах.
— Гоша, можно тебя?
— Слушаю, Иван Прохорович.
— Ты, бутылку я тебе привозил, не опростал?
— Давно. Выпить помануло? Есть. Шасси-ликер. Это мы так антиобледенитель зовем. Хар-рошая штука.
— Дай. Похоронную из дому получил. Матушка не дождалась.
У Гошки защекотило веки.
— Пойшли в каптерку.
Каптерка низенькая и узкая, что барсучья нора. Четушкин опустился на крышку инструментального ящика и, подперев рукой подбородок, молча ждал, когда моторист выудит из рукава старенького полукомбинезонишка бутылку.
— Вот, для зажигалки оставил. За водичкой сбегать или так?
— Так.
— Только потом из себя сразу выдохни. Захватит.
— Закусить не найдется?
— Корочка вот есть.
Гошка опрокинул над алюминиевой кружкой поллитровку, подержал, пока из нее не перестало капать.
— Не нюхай, залпом. И выдохни.
Рот опалило, будто в нем этот шасси-ликер загорелся. Четушкин пхнул Гошке кружку. На зубах хрустнул сухарь. В каптерку вошли. Оба обернулись и оцепенели: замполит дивизии посматривал то на кружку, то на бутылку, то на Четушкина.