Тенькнула пружинка выключателя, зажглось сорок свечей.
— Эх, и люстра, — глянул я на зеленый кистистый абажур, похожий на замершую медузу.
— С большой нагорает много, а мне приданого не шить. Постель постелить яркого освещения не нужно. Кладите его прямо на одеяло.
Мальчик открыл глаза, что-то проворчал спросонок и опять затих.
— Раздеть бы надо. Что ж он в пальтишке и шапке…
— Потом. Холодно. Вот затоплю печь. Отдыхайте, — Саша пододвинула к столу табурет, присела около сына.
Кровать, табурет, столик, на котором фанерной коробкой трехламповый приемник.
— Продукция первых пятилеток, — трогаю одну ручку, другую.
— Не работает, и выбросить не насмелюсь: все не так пусто, — краснея, призналась хозяйка.
— Да, чисто живешь.
— На живой кости мясо нарастет. Да вы не стойте, садитесь. Теперь у меня свой угол.
— Квартиру по месту работы дали?
— Прямо. Райисполкомовская. Спасибо, добрые люди научили, куда обратиться.
— Сколько квадратов?
— Двенадцать.
— Двенадцать? Я думал больше.
— Куда мне больше. Эту бы обогреть. А вы кем работаете?
— Дежурным электриком. Пока учусь. Вообще-то я вальцовщик.
Над кроватью единственным украшением стен — два портретика. Парень и пухленькая блондинка.
— Вы?
— Была я.
— А этот?
— Сашкин отец.
— Он вас бросил?
— Да как сказать? Мы не зарегистрированы. Просто дружили да вот и надружили. Потом его в армию взяли. Писал, чтобы я к ним жить шла. Свекровь не пустила. Потом у него адрес сменился, у меня его совсем не было. Из армии вернулся, женили на другой. Наговорили, что и ребенок-то не от него, и что таскалась-то с кем попало. Встретились тут как-то случайно — обрадовался. Сашка на него похож. Давай, говорит, сойдемся. А зачем? Матушку он не оставит, сам сказал. Вместе же нам после всего хорошего, что она для меня сделала, не ужиться. Да и та, другая, тоже, может, в матери готовится.
— У вас родные есть?
Саша покачала головой:
— Вся родня моя тут, — кивнула она на сына.
В комнате похолодало.
— Что же вы печь не затопляете?
— Рано. Наружное стекло разбито, выстынет, а ребенку завтра целый день в комнате…
— Еще раз протопите.
— Еще… Я уголь на стройке беру. Рядом здесь. Не уголь — отсевки. Мне бы вот машину топлива купить — и ничего бы больше не нужно пока. Сколько времени? Часы есть?
— Одиннадцатый.
— Пойду. Вы посидите, я скоро.
— Нет, я пойду с вами.
— Да ну. Во всем добром. Запачкаетесь.
— Не запачкаюсь. Подстыло уже.
Здание достраивалось. Крупнопанельное, этажное крепко-накрепко встало оно между бараков, заставив их потесниться. Бараки, казалось, присмирели и только косились темными окнами из-под шиферных крыш, как из-под наморщенных лбов, на великана, увешанного призовыми лентами лозунгов; и трудно было понять, чего больше в этих косых взглядах: страха, неприязни или зависти.
Небо вызвездилось, и на нем не хватало лишь луны. Луну, наверное, снял голенастый кран, и, держа ее в вытянутой ручище, светил работающим людям.
— Вот бы пожить в таком доме, — Саша не то вздохнула, не то зевнула и опустилась перед кучей брошенного тепла, черной, с алмазниками инея.
— Обязательно поживешь, — с запозданием утешаю я. — Снесут и вашу халупу.
Женщина молчит. Может быть, она даже и не слышит меня. Там, в двенадцатиметровой холодной комнате, остался ее ребенок. А вдруг проснулся и плачет. Еще напугается.
Выбираю кусочки покрупнее. Ведро звенит на всю стройку. Люди на крыше оборачиваются, смотрят вниз. Но мы им кажемся маленькими. И мы, и наша возня.
— Нагребайте подряд. Тяга хорошая.
Подряд тоже не получается. Крошка смерзлась, и уже саднит кончики пальцев. Вспомнил о перчатках. Риткин подарок. Ничего, не износятся ведро угля набросать. А Саша уже дожидается.
— Завтра хоть не ходить, — она затягивает потуже концы платка и спешит туда, где освещено. — Растопки чуть не забыла набрать.
Насобирала целое беремя обломков досок, положила их сверху на уголь. Через десяток метров остановилась и опустила тазик на твердеющую землю.
— Не могу. Почки больно. Из-за них, проклятых, и хорошую работу оставила. В столовой. Жалованье не ахти, зато не думаешь, что на зуб взять. Бачки на полста литров. Потаскай-ка.
Без разговоров забираю дрова.
— Запачкаетесь.
— Грязь — не сало. Топор-то хоть водится в твоем хозяйстве?
— Да маломальский.
Топор, ржавый, зазубренный, хлябал на топорище, не рубил, а ломал хрясткие сосновые дощечки. Саша подбирала все до щепочки и носила в комнату.