— Повидаться бы, поговорить. И передачу…
— Ни он вас, ни вы его не увидите. Говорить пока не может. Есть — тем более. Кормим из шприца. Извините. Приходите недельки через две.
— Ну, а самочувствие как?
— Терпит. Договорились, значит. Сейчас вас проводят в лабораторию. Мне пора на вечерний обход. Извините.
Худяков лежал один. В особой палате для тяжелобольных. Палата светлая, на солнечной стороне. Белые в бинтах руки поверх одеяла, белая, будто сахарная, голова.
— Знаешь, Алеха, на кого ты сейчас похож? — присел на стул Борис. — На человека-невидимку. Помнишь, кино смотрели? Надо бы разбинтовать тебя, и боюсь. Снимем бинты, а ни рук, ни головы не окажется. А, Лидия Ивановна? Развязывайте!
Сестра положила на тумбочку блокнот с карандашом, осторожно потянула петлю.
— Поживее. Рывками. Еще вас учить.
— Ему больно, — Лидия Ивановна чувствовала, как напрягаются мускулы парня, и морщилась. Но морщин не прибавлялось. Они только становились глубже.
— Ты знаешь, Леша, едва выпросил тебя у глава. А ведь дело прошлое: до того, как тебе прийти в подпаски, я не собирался во врачи-кожники. Ну-ка, что тут у нас творится? — Борис глянул и… отвернулся. Сплошная короста. — Да, брат, на тебе, прямо, лица нет. Это хорошо. Лидия Ивановна, запишите, пожалуйста, рискнем: на руки легкая повязка, на голову марлевый колпак. Будем лечить открытым методом. Марганцовистые ванны и плазмовая сыворотка. Сейчас опять ребята к тебе приходили. Бригадой. Поглядеть просились.
«Да, теперь я вовсе красавец», — только и подумал Алексей. Ему больно было даже стиснуть зубы.
Официально рабочее время давно кончилось, а лечащий врач в палате-одиночке. Халат расстегнут, из сжатого сердечком кулака крадется дымок. Худяков уже может смотреть, но сквозь марлю колпака, кроме белых силуэтов, ничего не видно. И все-таки дядю Борю он отличал от других. Почему? Сам не знал. Отличает же маленький ребенок мать. Для врача любой больной немножко ребенок. А для Коршунова Алексей еще и первенец. И не только поэтому засиживался допоздна Борис.
— А Прохор-то, которому ты не хотел табун сдавать, пишут, исправился ведь, — дядя Боря усмехнулся. — Сельмаг с восьми до восьми. Уходит — закрыт, приходит — закрыт. Не вынес, пригнал однажды коровенок пораньше — и за бутылкой. Пока стоял в очереди, водка кончилась. В передовиках теперь. Ну, вот что, больной: куры спят уже, и тебе пора. До завтра, товарищ Алеха.
Худякова навещали каждый день. Ребята из цеха. Хабибов и совсем малознакомые. А бабка Анна, у которой он квартировал, так та по частям перетаскала в больницу злополучного поросенка, когда «дитю» есть разрешили.
Сильно чесалось лицо. Заживает. Поцарапать бы, да под колпак не залезешь, завязан сзади на шее. Космонавт. Заживает, а радости мало. Видел он эти зажившие ожоги.
«Ничего, привлекательная морда будет. Наполовину коричневая, стянутая шрамами. Теперь никакая пластика не поможет».
Алексей выздоравливал. Сгори он как-нибудь погероичней, а не во дворе частной хибары возле зарезанной свиньи, о нем бы написали: «…и молодой организм брал свое». Брал бы он, если бы ему не давали. В цехе заливщики вон какую штуку выкинули. В сменном табеле-наряде под перечнем выполненных работ поставили фамилию одного Худякова. Расчетчица в крик:
— Хулиганство! Безобразие. На больничной койке валяется, и заработок. Шестьдесят рублей с копейками. Не пропущу!
Бригада строем к начальнику цеха. Ефим Григорьевич насилу понял, что к чему.
— Мудрите мне тут, мозгокрутители. Профсоюз не выделил бы?
— Такой же не член профсоюза.
— Ну, и что?
— Говорят, нельзя.
— А так можно? Как вы думаете, существуют на производстве хоть элементарные законы?
— Вот вы элементарно и подмахните нарядишко, Ефим Григорьевич. Выпишется человек, на что жить будет?
— Уговорили, — начальник цеха потянулся за авторучкой в подставке.
— Не уговорили, а убедили. Верно? — Хабибов подмигнул и замахал нарядом, просушивая подпись.
— Алеха, привет, — Коршунов так резко и широко распахнул дверь палаты, что в открытую форточку втянуло падающий лист. — Время шагами меряешь? Правильно.
— Надоела мне, дядя Боря, пелена перед глазами. Когда снимете?
— Сейчас же. Лидия Ивановна…
Сестра повернула Алексея к себе и чуточку наклонила, чтобы не тянуться до завязок. Состукал о тумбочку проволочный каркас. Худяков закрыл ладонями глаза. Не от света. Искал рубцы. Повлажневшие пальцы сползли по щекам и подбородку. Остановились. Помешкали. Полезли обратно. На полдороге опять остановились.