Брат перевел разговор:
— На какую работу устроишь Захара?
— Пусть идет к свиньям. Я за коровами буду ухаживать, а он за свиньями, заработки хорошие.
— Можно и за свиньями, почему нельзя, — принял официальный вид жених, и теперь его пшеничного замеса щеки словно почерствели. — Только я по строительству всегда, маляр…
— Строительства в Хвощевке хватит на всякую голову, и на его.
Старый Илькович, перестав дремать, бринькнул голосом, словно сухим стеблем:
— Без работы не пропадет, с кельмой по людям — на вечер сыт и пьян. Вот как я — с гармошкой всегда у меня дело. Кто с чем! — И старик ткнул в Лавровишню: — Вот он, скажем, с удочкой.
— Я тебе, Фроська, не привезу бог знает что, сама видишь.
— Я твоего Захара не хаю, а только ты уже привозил одного, с лесоторгового склада на железной дороге… Видно, он возле того лесоторгового склада до рассвета бегал пиво пить, а вечером ползал на четвереньках.
— Ну, Фроська…
— Что Фроська?! Неделю поспал тут — и в сенях грязный валялся, и в сарае, и на огороде кувыркался, и на погребице. И все с закрытыми глазами, из ушей у него текло. Отпуск, вишь, у него, отпущенный — вот и фасонит после работы. Вот так фасонить — каторжнее всякой работы… Нет, я твоего Захара совсем не хаю…
— Фроська, не забывай, что ты не первой молодости, да и товар твой не на всякого покупателя, а на любителя.
— Тоже мне, любители!
Приезжему Лавровишне подняться — да и прочь отсюда, а его как пригвоздило. Тут во дворе гуркнул мотоцикл, из коляски мотоцикла рыжей брызгой брызнул рыжий Валерка и черной брызгой брызнул чернявый Юрко. А из-за руля поднялся бычьего сложения комель в рябом мотоциклетном шлеме.
— О, Лукаша несет… — произнес Павло.
Похожий на быка гость пригнулся у порога, а когда выпрямился — едва потолок не подпер макушкой. Хлопцы у него под левой и правой рукой стояли, как грибы.
— Снова тебя принесло! — с радостной мукой в голосе молвила Фроська.
— А почему бы и мне не повеселиться на твоей свадьбе? — И погладил детей по вихрам. — Правда, хлопцы?
Хлопцы улыбнулись. Лукаш тяжелым мешком опустился напротив жениха с красным свадебным цветком на груди и, налив всем водки из бутыли, сыпнул рассыпчатым насмешливым голосом:
— Так горько или не горько? Давайте выпьем, чтоб стало горько.
Кто выпил, а кто лишь пригубил, а в Лукашевой горлянке аж булькнуло. Он впился жесткими глазами в помидорной окраски лицо, что сияло через стол, и не отводил взгляда. Предчувствуя недоброе, Павло спросил:
— Ты чего пришел?
— Я у Фроськи напросился прийти, вот и пришел.
— Нет, чего ты пришел?
— Так я вроде и не чужой для Фроськи!
— Пришел сюда со скандалом?
— Где со скандалом? Вот пью «горько»! — Лукаш налил полстакана, выпил. — Про Фросю хочу доброе слово сказать, расхвалить, ведь кто еще так хорошо ее знает, как я? Правда, Фрося?
— Кому твоя правда нужна, а? — наседал Павло.
Сестра поглядывала в окно, где покачивались подсолнухи и кукуруза, где по картошке прокатывались гривастые волны.
— Дети, а ну кыш во двор, нарвите кроликам какой-нибудь травы, — шикнула на детей, что сразу же послушно вышли.
— Фроська — это же клад! Вон какие пацаны достанутся с нею даром, самому греть лоб не придется. — И, заметив, что старый Илькович поднялся и пошатывается над столом, Лукаш положил корчеватую ладонь на плечо и посадил старика. — Да не линяйте вы со своей гармошкой, как же мы тут без музыки! Полюбовное дело — и без музыки…
— Полюбовное дело? — Лицо у Фроськи побелело, словно снежком посыпало по румянцу. — Какое полюбовное дело?
Вдруг глаза ее налились слезами, что провисли по щекам влажными стежками, и обратилась к молчавшему Лавровишне:
— Хоть вы защитите… Такой базар, а на базаре из-за меня торгуются.
— Ты сама просила — привезти и познакомить! — без всякой злости, по-прежнему весело напомнил Павло.
Жених мял пальцами губы, они кривились и дрожали.
— Фрося, Фрося, — сказал. — Ты сама и готовилась, гляди, сколько на стол наставила, не пропадать же добру.
— Да пусть пропадет все добро, коли такое счастье! Полюбовное дело, ага! Дело! Не хочу я такого дела и вас не хочу видеть!.. Ко мне и моим детям — с полюбовным делом! Ха-ха!
— Фрося, ты сама, сама… Захар серьезный мужчина, вот только нет у него счастья в жизни.
— Не хочу я такого счастья, ну! — В исступлении блестела слезами, и злость звенела в ее голосе. — Все, собирайтесь!
Старый Илькович, наверно, уже и поднялся бы и шмыгнул из хаты, но чугунная рука Лукаша снова легла на его плечо.