— Так что ж! — глаза у Федора Филипповича горячо увлажнились. Подняв к потолку голову, он заморгал ими; то, что говорила супруга, истинной было правдой — за свои заботы хотя бы и об этом Лапшине ни благодарности, ни грамоты он не получил. И обида иной раз и прорывалась или как-то намеком давала о себе знать. Но он с нею боролся, сажал ее на цепь, как собаку, чтобы не бросалась она, взяв себе волю, на людей.
— Нет, ты не обижайся, — продолжала Мария Григорьевна, — а люди с тебя смеются, так ты и знай… Хоть бы тебе деньги, — вдруг засмеялась раздраженно она, — за этого Лапшина платили.
— Да какие там деньги, что ты говоришь? — отвернулся Федор Филиппович в каком-то кислом протесте.
— Я ж говорю — добрый.
Роток у Марии Григорьевны запекся, щеки тоже зажглись, как два перезрелых яблочка, краснели на желтоватом ее лице. Выговаривая мужу, она согнутым пальцем, словно по стеклу, стучала в пустоту перед собой.
Уронив голову на грудь, опершись прямыми руками о расставленные колени, он вздыхал то тяжело, то жалобно, иногда поднимал виноватые глаза на жену, прихлопывая себя по коленям ладонями, то опять начинал таращиться в пол. Объяснить ей все равно ничего не объяснишь, а видом своим покорным, вздыханиями успокоить супругу следовало.
III
Наконец, удовлетворившись остережениями и поучениями, она занялась своим делом, гремя у плиты посудой и хлюпая водой.
Приоткрыв глаза, Федор Филиппович грузно сидел на стуле, который, казалось, напрягал все свои силешки, чтобы не сломиться под этой тушей. Кошка, которая аккуратненько лежала на полу под духовкой, уютно дремала, чутко, однако, поводя острыми ушами. И так же чутко сторожила душа Федора Филипповича: что там, в доме у Павла Костюхова? Что делает, что говорит, сколько выпил, наконец, с кем шашни заводит Ленька Лапшин?
Вдруг он начал одеваться: портянки, горячие и влажные еще в середине и сухие по краям, сапоги, «москвичка», шапка — все это мгновенно очутилось на нем. Мария Григорьевна с принужденной улыбкой следила за его действиями.
Собравшись, он открыл дверь в сени и позвал туда кошку: кс, кс, кс, махнув ей рукой — айда, выходи. Ярко распахнув зеленые глаза, та с места не тронулась. Федор Филиппович махнул на проход рукой еще энергичнее, круче.
— Брысь, лежишь, мех греешь!
Припадая к полу, кошка шмыгнула в дверь. Повернувшись всем могучим туловищем своим к супруге, он тихонько ей пояснил: нехай погуляет.
— Она тебе мешала? — уязвленно спросила Мария Григорьевна.
— Ей свежим воздухом дышать нужно.
— А ты в какой наряд дышать собрался?
— Да в какой там наряд, ты шо? Гляну только, какая погода.
Закрывая двери, Федор Филиппович услыхал, как ударилось что-то стеклянное об пол. Бей посуду, бей, чертова баба! Усмехнувшись, он упрямо крутнул головой и ласково притворил двери.
Дождь на дворе унялся, и стих тот отдаленный шум, какой производят на большом пространстве земли споро и ровно льющиеся дождевые струи. Воздух был сырой, холодный. Блеснули фосфорической зеленью глаза собаки в будке, которая на сей раз не вышла к хозяину. Кое-где туманно, едва-едва, какими-то желто-серыми одуванчиками, проступали огоньки поселка. А перед самым лицом темным серебром светилось собственное его дыхание.
Как-то не верилось, что в этом мертвом покое, в глухой тишине, отмериваемой редкими каплями, в бесконечном мраке ранней декабрьской ночи где-то стоят фермы, лежат в молчании сиротском поля, зверье таится по балкам. О больших городах, о конторах, кабинетах, складах, столбах с проводами в эту минуту не думалось совершенно, точно и не было их совсем на белом свете.
Подойдя к дому Костюхова, Федор Филиппович горячими руками взялся за сырой, точно распухший, штакетник. Перед глазами его целлофанно блестели ветки, лучились увесистые капли воды, а в жарком золоте двух окошек мелькало, темно ходило застолье. Глухо, как из-под земли, доносились звуки гармошки, крики, смех; пели там, но ничего нельзя было разобрать.
Ощупью, весь устремившись к окошкам, он нашарил калитку и ввалился в палисадник. Под ногами его рвались и вминались какие-то стебли и корневища, что-то мягко потрескивало, путалось, но он, не обращая на это внимание, припал к запотевшему стеклу, стараясь отыскать на нем местечко посуше, чтобы ничего не могло скрыться от его глаз.
Все было знакомым, им самим не раз испытанным, и в то же время таким недозволенным и стыдным, что какая-то щекотка подхватила сердце и понесла его в живот, а потом еще ниже куда-то. По столу уже прошло разгромное веселье: бутылки стояли легко, опустошенно, кисло смотрели тарелки с недоеденным винегретом, сало разнюнилось, перемешалось с кусками хлеба, пирожком, огрызком соленого огурца и окурком; а другие, еще недопитые, твердо вздрагивали жидкостью — на пятачке, свободном между стеною и столом, тесно месилась пляска, в которой то и дело мелькало испачканное белилкой плечо, а то и вся спина, вымазанная особенно густо на лопатках.