Он только побаивался, что, прежде чем иссякнет его сердитый пыл, она возьмет да и выйдет замуж за того чубатого. От мысли такой он стал было сдавать, слабеть, но воспрял духом, когда однажды послали его на мясокомбинат вывозить шкуры и там он увидел вереницу повозок у ворот, а среди возниц — Шафигуллу. Поздоровались. Шафигулла рассказал ему, что после того как ушел из села, промышлял здесь на лошади, но закон не разрешает, и вот уже год как он вступил в артель лошадников, получает зарплату, слава богу, жить можно, главное — покойно. Слишком уж удовлетворенным показался ему лошадник. И про дочь, старый жулик, вовсе не помянул, хотя и знал, по деревне еще, про его симпатии к зеленоглазой Мастуре. Он с ухмылкой переспросил: «Покой, говоришь? Скоро конец придет твоему покою, дядя Шафигулла!» — и поглядел на свою полуторку.
Через некоторое время автоколонна смогла послать на вывозку шкур не одну, а три полуторки, и Длинный Заки заметил, что повозок у ворот мясокомбината сильно поубавилось, а еще через несколько дней повозки исчезли. Позже он видел Шафигуллу у ворот пимокатной фабрики, тот жалко стоял у морды лошади и слабо кивнул, когда Длинный Заки просигналил ему из кабины…
Теперь он как-то не думал о Мастуре, упиваясь местью, самовозвышением. Он так и не подъехал к той калитке, так и не поговорил с девушкой. Он молча, явно травил, уничтожал ее отца.
Однажды, прослышав о том, что артель лошадников распущена за ненадобностью, он затосковал. И муторной показалась ему работа шофера.
…Теперь, лежа на раскладушке в пыльных сенцах, он снова пережил ту давнюю тоску мести, зависти и ненависти.
«Хиляк! — подумал он. — КРАЗ ему подавай!.. На что ему КРАЗ, этому хиляку, заморышу?..»
Апуш подъехал к дому и с подножки КРАЗа увидел поверх забора, как взлетает желтая древесная пыль, как с треском вскидываются вверх доски, услышал, как ударяются оземь плотные тяжкие стропила.
Он медленно пошагал к воротам и, открыв калитку, остановился. Крыши над амбаром не было, из глубины его, из нутра, как облачка глубокого, трудного вздоха, подымалась пыль, почти пыльца, и медленно рассеивалась. На земле лежали бревна и доски. Возле баньки раскиданы некогда ярко крашенные, а теперь выцветшие чемоданы.
Он вернулся в машину, сильно захлопнул за собой дверцу и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза. Вот уж не думал, что ему доведется увидеть этакое!
С тихим стоном он прижал ладонью сигнал — прокатился мощный отчетливый сигнал и словно напомнил ему о другой заботе, которая была посерьезней других: КРАЗы, поговаривали, передают Бобровскому карьеру — это в сорока километрах от города, там у них будто бы уже и гараж готов. Что, если правда? Нет, свой КРАЗ он не отдаст никому! Да ведь машину у него и не отбирают, а направляют в Бобровку. Вот и он поедет в Бобровку, снимет там комнатку, а на воскресенье будет приезжать в город — проведывать бабушку. Или он будет вставать пораньше и выходить за город и ловить попутную, это ему нетрудно. Ну, может, спать придется поменьше. С Длинным Заки надо будет посоветоваться.
…Из калитки вышел Длинный Заки, раскачиваясь, вяло стряхивая пыль с пиджака. Стал близко у кабины и, задрав голову, увидел тоскливое лицо Апуша.
— Ну, как дела? — бодро спросил он.
Апуш повернул к нему лицо, не шевельнувшись туловищем, и сказал — глаза его будто не видели Длинного Заки:
— Неважные дела… Дизеля хотят передать в Бобровский карьер.
— Что? Что? — сказал Длинный Заки.
— Бобровские шофера будут работать на тех дизелях…
— Что?..
— Но если я поеду в Бобровку и буду там жить, то дизель у меня не отнимут…
— Я весь амбар, черт подери… весь развалил! — крикнул Длинный Заки. — Нету вас амбара, понял? Дизеля-а, черт подери!..
— Дизель я никому не отдам, я в Бобровку поеду…
— Поедешь, поедешь, — пробормотал Длинный Заки и вдруг побежал, раскорячивая тяжелые длинные ноги, к своему дому. Вскоре открылись ворота, и Заки выехал на своем «Москвиче».