— Зовут меня Павел. Я зять того куркуля, который на Набережной улице хоромину имеет и квартирантов восемь человек. Пятью восемь — сорок!
В первые дни старик грозился, что уйдет из цеха, но со временем угрозы его тишали, вскоре он и квартирантов турнул. Но Панька и не думал, кажется, переходить в дом к «куркулю». Он все балясничал: пятью восемь — сорок и так далее и тому подобное…
Старший нашей смены, Дударай, человек очень забавный. Он при случае и без случая принимается фантазировать, что со временем завод будет выпускать стеклянные изоляторы для всех высоковольтных линий государства. Сам он учится в политехническом институте в том городе, куда уехал Гумер, очень этим гордится и заставляет учиться ребят. Так, он заставил Паньку записаться в вечернюю школу. (Правда, тут он — заметьте, романтик! — привел слишком житейский довод: мол, ты неуч такой, а жена как-никак десятилетку имеет.)
Что он знает про нашу жизнь, тот паренек? А он, наверно, и знать ничего не хочет. И уж совсем ему не захочется быть похожим на какого-то Дударая.
Я вышел за ворота и увидел трепетание синего воздуха сумерек, кипы ярко-зеленого света в тополях, черные, в коробчатой чешуе, иссохшиеся заборы.
Солнце уже упало в ковыли степи, заглохли пронзительные звуки дня; тишина стоит душная, глухая и напряженная. Мне плохо от этой тишины.
«Зайду к Донии», — решаю я и заворачиваю в соседнюю с нашей калитку.
На приступке крыльца сидит Шавкет-абы и читает газету, держа ее далеко от глаз. Лицо его ничего не выражает, если не считать всегдашней его странной задумчивости.
— Когда только на этом свете воевать перестанут, — говорю я дурашливо.
Газета встрепенулась, и Шавкет-абы удивленно и сердито смотрит на меня.
— Не болтай глупостей.
— Уймутся когда-нибудь эти президенты, как вы думаете? — продолжаю я, с трудом одерживая смех.
— Ничего я не думаю, — отвечает он и вертит головой по сторонам.
— А вы сколько войн воевали? — спрашиваю я и с каким-то злым чувством смотрю, как жалко взмахивает он редкими ресницами и поджимает губы.
— Одну, всего лишь одну, — отвечает он после долгого молчания. — В разведке служил, полных четыре года. Два ордена, медали…
Он подвигается ко мне, газета с резким шелестом летит с крыльца.
— Ты почему меня дразнишь, а, малыш? Я тебе кажусь очень старым и чудным?
И тут я сказал:
— Конечно! Конечно, очень чудным, если вы решаете выдать Донию за… за… разве это не смешно?
Он поднимается, отстранив меня, спускается вниз и, взяв газету, возвращается на место.
— Ты почему меня дразнишь, малыш? — Но сейчас он кажется веселее, чем минуту назад.
— Вы чудной, — говорю я, — вы чудной и, может быть, немного трусливый. Вот вы не хотите серьезно говорить со мной и поэтому называете меня малышом! — Я со смехом прыгаю с крыльца и бегу к калитке.
«Увижу Донию потом, — думаю я, — увижу потом».
Платьице легонькое: подходящий ветерок — и полетит. Дония медленно вскинула руки, плавно уронила их, и платьице опустилось на песок.
— Ну, идем, — позвала она, кивнув в сторону воды. Я ответил, что посижу немного.
— Ты улыбаешься, — сказала Дония.
— Улыбаюсь? — удивился я.
Она тронулась к воде, за спиной качнулась коса, толстая, русая, правда, не очень длинная, чуть пониже лопаток.
У Донии есть просто красивые, очень красивые, есть немыслимо красивые платья, и на каждом из них лежала эта коса. Но лучше всего лежать ей на спине, где светлеет подернутая смуглым румянцем впадинка; лопатки густо напитаны загаром, но не так дурацки черно, как у меня, а с ласковым отливом…
Дония взмахнула широко раскрытыми руками, ударила по воде.
Звонкие брызги взлетели и — как бы вспыхнула мелодия света и медленно растворилась в матовом зное.
Потом она поплыла, беззвучно и коротко рубя волну.
Она выходит из воды медленно, шатаясь, сложив на груди руки так, будто несет крохотного ребенка. Она останавливается близко около меня, осыпая мягкие капли воды. Она что-то говорит быстрым, смеющимся голосом, но я не слышу, потому что смотрю на ее ноги!
Какие у нее красивые ноги! Как мягко и постепенно ложился загар на эти лодыжки, икры, и как мягко, осторожно ослабевая, подымался к бедрам. Ступни у нее маленькие, и маленькие пальцы жмутся один к другому, будто они слабы и зябки, но как уверенно идут эти ноги и по песчаному берегу, и по пухлой уличной пыли, и по звонким тротуарам. Им хороши и шаровары в обтяжку, и короткие и длинные платья, и купальный костюм.