Так вот размышлял он и возился со своим автокраном, и было приятно, что подле хлопотал Ринат и болтал, как он поедет в Казань и выучится там на водителя автокрана.
— А что, малыш, — посмеивался Алпик, — ты-то не запретишь мне навещать тебя?
— Что вы, дядя! Вы обязательно приезжайте. А если вам негде будет заночевать, так мы на одной койке поместимся.
— Конечно, конечно, — посмеивался Алпик. Хороший у него ученик, грех жаловаться. И вообще в жизни у него порядок. На собраниях похваливают за бережность к общественному добру, в газете напечатали заметку про то, как он восстанавливал автокран. Но вот странно: начальнику участка все это как будто не очень нравилось.
— Товарищи, ну, был у нас старый кран. Ну, восстановил Хафизов, спасибо ему. — И вдруг пожаловался: — Мне, знаете, шею стали попиливать: стройка у нас грандиозная, механизмами обеспечивают как никакую другую, а вы, дескать, починяете старье и кричите об этом.
— А разве я кричал? — сказал Алпик. — Разве я виноват? — Но Стрельников только рукой махнул и отошел от трибуны. Вид у него был виноватый.
На следующий день он позвал Алпика к себе в вагончик.
— Слушай, — сказал он, — да ты не обижайся, слушай. Николай Семенович говорит: а не предложить ли ему, то есть тебе, мастерские? Ну, чтобы заведовал, был, в общем, хозяином.
— С какой стати? — удивился Алпик.
— Ты, оказывается, и токарное, и фрезерное дело знаешь, ты и кровельщик, и электрик. Николай Семенович говорит: пусть других научит. Ты что, недоволен? Или на меня обиделся?
— Мне эти мастерские и ваш кран… я их побоку, ничего я не хочу.
— Зря, это ведь не каждому предложат.
Он ответил, только чтобы отвязаться:
— Ладно, я подумаю.
Но, сказав так и подавшись к выходу, он вроде пожалел, что не согласился сразу. Пожалуй, на станках бы он поработал. Заведование ему ни к чему, а вот на станках бы он поработал. Он еще не признавался себе, что езда на автокране уже неинтересна ему, он только думал, что станки лучше… Но чем же лучше? И тут — откуда взялось? — он подумал, что если бы Ляйла предусмотрительно не взяла с него обещание не ездить за нею, он, пожалуй, направился бы в Нижнекамск.
Легкомыслие племянницы так его обижало, что он и здесь бы не оставался, и в Нижнекамск ни ногой, а вот кинулся бы куда подальше, как Вася Шубин; страна большая, строек много, и везде нужны не шоферы, так вечные монтеры.
Но вот как-то встретил он Галию Фуатовну и между прочим сказал, что думает, не уехать ли ему куда подальше. И она так испуганно поглядела, что Алпику стало и смешно, и почему-то приятно, и он особенно внимательно выслушал ее жалобы на множество новых забот.
Из училища она благополучно ушла, ее взяли в Дом культуры и предложили вести хореографический кружок. Нужны были костюмы, нужен был зал для занятий, нужно было освобождать своих кружковцев от работы в субботу и воскресенье… Те, к кому она обращалась за помощью, казались ей людьми черствыми, глухими к прекрасному. Для них самым прекрасным была стройка — ее разгар, ее заботы о материалах, кадрах, жилье, все то, чего она не то чтобы не знала, но предпочитала, наверно, не знать. Новый Дворец только-только начинали строить, а в Доме культуры, давно уже ставшем тесным для такого скопища людей, проводились совещания и собрания, а занятия кружков откладывались на завтра или послезавтра, а там надвигалось еще одно совещание. «Какая дикость!» — ужасалась она, со слезами оставляя зал, а ее питомцы как могли успокаивали ее, наконец гурьбой провожали до общежития и смущенно обещали хранить верность танцевальному кружку.
«Какая дикость!» А где, скажите, совещаться людям, если ни одна из многочисленных организаций не имела не то что зала, а даже помещений для конторы; некоторые службы обретались в вагончиках и палатках. Но в этих временных трудностях она усматривала лишь небрежение к ней самой и ее искусству. А быть может, она еще и пугала руководителей своими туманными рассуждениями об условности искусства, если, конечно, в тех разговорах находилось место и для такой темы.
— Я бы их!.. Я бы подошла к этакому чиновнику и — хлесть, хлесть по толстым щекам!
Он смеялся, укоризненно качал головой. Ее вымышленные терзания, пожалуй, переходили в настоящие. Наверное, ей оставалось только бросить все и уехать. Но куда, точнее, к чему? И ведь нисколечко не убавляет гонору, а наоборот, еще и выставляет его, как победоносный щит. Этак она превратится в окончательного неудачника, в циничную, неверующую бабенку, а он не любил таких. Но тут Алпик понял: да ведь она за спесью скрывает свою неуверенность, бедность, как когда-то он скрывал свою… Нет, не мог он ее оставить!