— Это я, Валентина, — услышал он голос жены. — Я получила письмо от Александры Самойловны.
— Я тоже, — ответил полковник.
— Значит, ты все знаешь. Я и маленькая Валюшка присоединяем свои голоса. Сделай все, что сможешь. Подожди, Валюшка хочет тебе что-то сказать.
Лицо полковника сразу прояснилось, когда он услышал радостный голосок:
— Папа, привези мальчика!
— Вот что, — сказал полковник, вызвав своих помощников по делам репатриации, — немедленно составьте списки детей по этим письмам. Адрес приюта у вас? Сегодня же поедем. Да, да. На машине. Если бы кто только знал там, дома, в Советском Союзе, как ужасно долго тянется это дело. Переговоры с представителями англо-американской зоны, их бесконечные, ничем не обоснованные проволочки. То нет управляющего лагерями перемещения, то нет представителей комиссии, то дом переехал в другое место.
— Я не понимаю, — волновалась дома Валентина Дмитриевна. — Кажется, это так просто. Родители обращаются с просьбой найти — проверяют, где дети, и детей отдают. Нет, нужно еще доказать, что это на самом деле родители, что мальчик или девочка действительно русские, украинцы или белорусы. И каждый раз почему-то выходит, что все там или поляки, или немцы, а наших и нет. Это же такими зверьми надо быть — не отдавать родителям собственных детей.
— Работорговцы проклятые, — бросил сурово муж и снова, и снова настойчиво продолжал поиски, проверки, уговоры англо-американских властей.
— Да, добавила теперь хлопот Александра Самойловна! Мальчик Ганс... фамилия не известна ему самому, а поменяли тогда, когда он был еще малышом. Как его найти? На фото ему годик. Но надо пустить в ход все средства. Необходимо его найти!
— Необходимо найти! — твердо сказал его ближайший помощник — молодой капитан Александр Васильевич. — Сегодня же поедем в Любек! Взглянуть бы на всех этих детей! Я узнал бы их — даю вам слово. Только б глянуть!
* * *
Только б глянуть на всех этих детей... Кажется, сегодня они спят в мрачных комнатах. Мальчики и девочки. На нарах в два этажа.
Кажется, они спят — так как только услышали они беспрекословное «Schlafen»13, как все, сразу все закрыли глаза: Юрис, Петерс, Грегор, Ганс... другие мальчики.
Юрис, Петерс, Владис, Грегор, Ганс и другие ребята — они все говорят по-немецки и помнят себя только в мрачных почти пустых комнатах, в серой одинаковой одежде, они все делают по команде директора мистера Годлея, фрау Фогель, доктора герра Хопперта, мисс Джой и других надзирателей.
Кто самый страшный из них? Все надзиратели сажают в карцер, оставляют без обеда — без той миски нищенского супа и куска черного хлеба. Они не разрешают наказанным за самую малую провинность выходить на прогулку. Так хочется погулять, они же не видели ничего другого, кроме этого чахлого сада, если можно назвать садом три подстриженные липы и дорожку, обсаженную кустиками люгуструма, и совсем пустынный плац, на котором поутру дети должны делать гимнастические упражнения.
Но это все-таки развлечение в суровой жизни сиротского дома. Каждую субботу и каждое воскресенье их водят в церковь. Но и тут фрау Фогель строго запрещает по дороге смотреть по сторонам, разглядывать встречных, разговаривать между собой. Патер произносит нудные и строгие проповеди, и не выпадает на их долю ни единой улыбки, ни одного теплого лучика внимания и любви.
Но дети — везде дети. Им хочется поиграть, побегать, даже если за это их накажут. Чаще всех попадает Гансу, светлому, синеглазому Гансу, которого интересует все на свете и который даже лазил на забор и смотрел на улицу, пока его оттуда за ноги стащила по приказу фрау Фогель и мисс Джой служанка Гертруда. Тогда ему спустили штаны и больно высекли. Но через несколько дней Ганс нашел новое развлечение. В углу двора под трубой он обнаружил раненого воробышка. Тот почти не дышал, его крылышки вздрагивали еле-еле. Ганс взял его в руки и поднес к щеке, начал греть своим дыханием, потом поднес к губам и даже как-то непроизвольно поцеловал.
...А его самого тут никто никогда не целовал. Да он и не думал об этом, он, наверное, и не знал, что таких, как он, семилетних мальчиков могут целовать, ласкать — он давно забыл об этом... Ведь ему не было еще и трех лет, когда его оторвали от бабуси Василины. Он стоял задумчивый, растроганный каким-то незнакомым теплым чувством и не заметил, как возле него кто-то остановился. Испугавшись, он спрятал птенчика за пазуху.