«Здравствуйте, товарищ Лина!
Мы очень благодарны за Ваше письмо. Вы угадали. Мы очень скучаем по Киеву, по нашим советским девушкам. Мы, конечно, за это время увидели многое! Когда мы учились в школе, а до войны не каждый из нас успел закончить десятилетку, мы и подумать не могли, что придется столько увидеть. Грустно, что все это случилось из-за войны. Мы пишем вашим мальчикам о наших походах, о наших боях, а с Вами нам хочется познакомиться поближе, хотя бы через письма. Мы решили, что будем писать вам каждый по очереди. Сегодня пишу Вам я — Виктор Таращанский. Мне, как киевлянину, выпала эта честь. Мы решили: каждый напишет о себе сам.
Я успел до войны закончить только восемь классов. Учился в школе на улице Ленина. А где Вы жили до войны? Может, мы учились в одной школе? В эвакуации я начал учиться, а потом не выдержал и пошел в военно-морское училище. Там подружился с Женей Кондратенко: это наш старый «морской волк», он из Одессы, ну да о себе он сам напишет.
Я никогда раньше и не предполагал, что стану моряком, я хотел быть архитектором. Вы Герцена любите? Еще до войны я прочитал «Былое и думы», я очень, очень любил эту книгу. Я даже переписал к себе в записную книжку, что Герцен говорил об архитектуре. Конечно, все эти мои записки пропали. Я не помню точно всю цитату, только основную мысль: «В стенах храма, в его колоннах, его сводах, в его портале и фасаде, в его фундаменте и куполе должно быть запечатлено божество, обитающее в нем». Может быть, я напутал, отвык от всего этого. Вы сами понимаете, что читать теперь приходится мало. Но тогда мне это так нравилось! Я очень хотел быть архитектором, строить новые, величественные и светлые дома, которые выражали бы наши стремления, как готика отражала средневековье, как ренессанс свое время.
Я помню еще, как Герцен писал, что египетские храмы были священными книгами египтян; обелиски — это проповеди на больших дорогах, а храм Соломона — построенная библия.
Теперь в новых краях, в чужих городах я видел средневековую готику и ренессанс, вообще много интересного, и старинного и модерного. Но мне бы хотелось, чтобы у нас было совсем, совсем по-другому. Я хотел бы строить такие легкие, светлые дома, которые отвечали бы нашим собственным стремлениям к коммунизму. Возможно, Вам все это неинтересно, что я пишу, но давайте условимся: писать, как пишется, как выходит. Тогда будет интересно переписываться, правда? А Вы всегда хотели стать педагогом или так сложились обстоятельства? Нам всем, а мне особенно, хочется побольше узнать о Вашей жизни, Ваших планах и мечтах. Почему я так уверенно пишу, что мне особенно? Во время эвакуации погибли мои родители и маленькая сестричка. Фашисты разбомбили наш эшелон. В живых почти никого не осталось. Может быть, вы поймете — так хочется получить письма от своих родных, близких, ждать, отвечать. Я никогда не забуду и не прощу гибели не только моих родителей и маленькой Лялечки, но и многих, многих других, незнакомых мне людей. Я видел столько смертей, и душа моя, может быть, стала каменной и зачерствела. Но я представил Вас — молодую девушку, возможно, мою ровесницу, возможно, еще младше, с детьми, вывезенными с фашистской каторги. Я представил, какая Вы добрая, ласковая, чуткая к ним. Иначе и не может быть! И я подумал: я мог бы Вам откровенно писать обо всем! Может быть, у Вас и без меня много друзей, товарищей — ну так примите и меня в их круг! Напишите мне о них. Помните пословицу: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Напишите, что Вы любите: какие книги, каких поэтов. Мы все были бы безмерно рады, если бы Вы прислали нам свою фотографию. Мы повесили бы ее у нас в каюте.
Шлем Вам все краснофлотский горячий привет и ждем Ваших писем.
Виктор Таращанский».
Действительно, это было хорошее письмо! Искреннее, непосредственное. Лине представился Виктор — высокий, худощавый парень. Она не знала — брюнет он или блондин, красивый или нет, но она словно увидела выражение лица, пытливые живые глаза, смотрящие с интересом вокруг, и будто услышала все эти вопросы, которыми он ее засыпал.
Она и сама может их себе задать, но ответит ли — неизвестно. Прежде чем писать, ей захотелось самой пройтись по Киеву, теми улицами, теми парками, где ходила она девочкой-подростком еще до войны.
Леночка Лебединская сидела за столом и усердно учила историю. Она сказала Марине Петровне, что должна наверстать все пропущенное за эти годы. Да, она их не подарит фашистам!
— Пока ты учишь историю, я пойду немного пройдусь. А вечером займемся алгеброй. Сегодня дежурит Ольга Демидовна, и я свободна, — сказала немного смущенно Лина. Ей как-то неудобно было оставлять подругу, но хотелось побыть одной.