Вкраïна не чула.
Девушка пела, и столько было тоски и отчаяния в каждом слове, слезы звучали в каждом звуке.
Килинка закончила песню, но также смотрела неподвижно перед собой, словно ничего в вагоне ее не касалось.
— А я тебя знаю, — сказала Лина и приветливо улыбнулась. — Я тебя слушала в Киеве на олимпиаде, перед войной, мне очень хотелось с тобой познакомиться.
— Вот и познакомились, — грустно улыбнулась Килинка, поглядев на Лину потеплевшими карими глазами, — раньше меня звали Килинкой, а теперь я Остарбайтер № 6598.
— Это ненадолго! — пылко заговорила Лина. Она очень изменилась с того вечера, когда оттолкнула эсэсовского офицера и закричала, что ее зовут Лениной. Хотя ее арестовали, она почувствовала в себе какую-то непобедимую силу. — Во-первых, наши наступают, — сказала она Килинке, — во-вторых, может быть, нам удастся бежать. И, в-третьих, всегда надо помнить, что мы советские девушки...
* * *
Всегда помнить, что они советские девушки!
Они помнили об этом в концлагере, куда их привезли, и на фабрике, куда ходили работать, помнили об этом, мучаясь от холода, голода, издевательств часовых, коменданта, всех...
Слова «советские девушки» были словно магическими. Когда кто-нибудь из пленных — поляков, французов — показывал на них и говорил «советские девушки» — на них смотрели с уважением и восхищением. Холодной зимой, полубосые, они, чтобы не отморозить ноги, обматывали их трикотажным тряпьем, ходили ободранные, исхудавшие, желтые, но слышали за собой: «Это советские девушки!» И они не склоняли головы и поддерживали одна другую. И Лина чувствовала, никого нет у нее ближе, чем эти девчата: Килинка, Тамара, Надя... Были среди них и «пятисотницы», прославленные дома «на буряках».
К концу зимы Лина стала сильно кашлять, часто ее трясла лихорадка, она то мерзла, чуть ли не стуча зубами, то, наоборот, щеки ее пылали, и она подбегала к окну — подышать морозным воздухом.
Для проформы их иногда осматривал врач — грубый, бессердечный человек, — и, конечно, никто из девушек и не думал жаловаться на какую-нибудь болезнь. Это был бы лишний повод для издевательств, для каких-то экспериментальных уколов, от которых становилось еще хуже...
Но в последний раз осмотр проводил новый врач, и, хотя так же равнодушно, почти механически осматривал всех, он вдруг спросил у Лины:
— Туберкулезом болели?
— Нет, никогда.
— А кашляете давно?
— Эту зиму.
Он секунду промолчал, а потом сказал надзирательнице:
— Следующая. Работать может. Ничего страшного.
«Работать может»!.. Они все могли работать, пока совершенно не выбивались из сил, тогда их тащили в больницу, а оттуда почти никто уже не выходил, оттуда выносили уже мертвых. Девушки не обратили внимания на этот осмотр, на этого нового врача, маленького, круглого немца. Все они были одинаково отвратительные и ненавистные враги — и часовые, и надзиратели, и врач. Но недели через две Лину вызвали к коменданту.
— Тебя забирает доктор в служанки.
Лина чуть не лишилась чувств. Как? Оставить девчат, с которыми столько пережито? Идти в служанки к врачу?
— Я не хочу, — сказала она.
— Тебя, между прочим, никто и не спрашивает, — сказал комендант. — Собирай вещи и отправляйся. Хозяйка — жена доктора — уже ждет тебя.
Когда девчата узнали, что Лину забирают, начался плач, они прощались, как перед ее смертью.
Лина вышла из барака вместе с комендантом.
— Это ваша служанка. Не понимаю, почему ваш муж выбрал именно ее. Можно было бы взять более крепкую и выносливую. Вы только не потакайте ей, эти славянки такие упрямые. С ними столько хлопот. Если что не так, не будет вас слушать — вы прямо к нам, мы ее живо научим.
Они вышли со двора на улицу, и Лина с нескрываемой ненавистью взглянула на свою хозяйку. Все равно — терять ей уже нечего. И неожиданно встретилась с взглядом внимательных, серьезных глаз. Женщина была скромно одета, напоминала наших учительниц, служащих. Самая обычная женщина.
— Как вас зовут? — спросила она тихо.
— Лина, — так же тихо ответила Лина и отвернулась.
Она еще раз глянула в сторону лагеря. Там, за колючей проволокой, оставались ее сестры, и неизвестно, кому из них придется тяжелее. Она подняла руку и помахала ею, а вдруг кто-то смотрит в окошко, в просвет решетки — может, Килинка, может, Тамарочка, может, Настя...
Женщина ничего больше не спрашивала, так молча они вошли в дом. Пять небольших, чистых комнат. Все на своем месте — абсолютный порядок, но холодно, неуютно. Даже в детской...